Страна растасканных дорог
и волчьих зорь на косогорах.
Страна, где скорбным нищим бог
бредёт среди глухих заборов.
Необретённая страна.
Взгляд неотрывный, неподвижный.
Как далеко она видна,
страна отрёкшаяся трижды!
Страна непонятого зла,
безмолвия за пустяками,
где – день за днём, и так – веками:
рожают, мрут, горят дотла,
скрипят осями, свищут плетью,
торгуют соль степным путём,
«Татары!..» – верят три столетья...
И снова день бредёт за днём.
И вновь, змеясь и цепенея,
всепоглощающая страсть
не в силах взвиться и пропасть,
растёт, очами сатанея,
и птицей медленною реет
над степью в наволочи снов,
над крепью ненависти торной
в речах бескровных колдунов,
в своём язычестве упорных.
Где снова топот табунов
потянет смутою просторной,
и рубанут впохмел сплеча,
и по судьбу ускачут рано,
свища и веря сгоряча
разбойным выдумкам Степана
и манифестам Пугача.
Потом в реке кровавой пену
утянет в плёсы, и столбы
по косогорам знак судьбы
взнесут к заре, и, за измену
надсевшим воплем крикнут цену,
и под взвывания толпы,
ломая крылья об углы,
шипя ужом, ударит в стену
её бушующее тело
с обрубком вместо головы.
И вновь за днём проходит день,
и век в заборы смотрит сонно.
И вновь рассветом потаённым
летит бесшумно, словно тень,
и кличет солнце дикой речью,
вытягивая в шею крик.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
