***
По безударным гласным - несогласным,
Всем сестрам - по бирюлькам и серьгам,
Весне – дорогу, реки – берегам,
Военным - мира, сексу – безопасность,
Всем гипсовым - по парку и веслу,
Всем девам – непорочного зачатья,
Мне – меж лопаток бабочью иглу,
Тебе – сачок, пенсне, пинцет и ... счастья.
***
двадцать слов тибетской тишины
в желтом замусоленном конверте
двадцать от отчаянья до смерти
двадцать от любви и до войны
все слова на буквы раскрошила
в истину вина сухой вины
жду когда в моих остынут жилах
двадцать слов тибетской тишины
***
Ах, ты, батюшки, княжий омут!
Да еще не подтаял лёд,
но девицы без спросу тонут,
в подресничный ныряя лёт,
этих глаз. По сердечной кромке
бродят, словно на крестный ход...
Князь, ты им подстели соломки
что утонет, что огнь сожрет...
Знать в морозные поцелуи
настигает стрела и ...ах...
Да, мне страшно. Я, княже, чую,
как трещит под ногами страх...
***
Ловцу снежинок, сказок и теней
так давит шею шарф, молитва – горло.
Февраль – торговец днями, фарисей,
сожжет метели ладаном прогорклым.
Здесь святки затянулись на века,
гадать не хватит воска и картона...
И что гадать? Когда наверняка
весну и блажь уже набрал в бутоны
в горшке цветочном сказочный стожар.
А в небе, цвета краденого солнца,
летит, летит чужой воздушный шар,
и девочка... отчаянно смеётся...
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
