В границах войны, лобызающей штык и гранату,
И взявшей людей на крючки, на смертельный буксир,
Домишко стоит кособокий и манит лампадой,
Прохожему в горе давая надежду на мир.
В проёме за тусклым стекольцем миряне не тужат –
Беседу ведут (вместо ужина) мама и сын.
Во рту размокает сухая дебелая груша,
Рука вылепляет в игрушку свечной парафин,
К студеной лежанке печи прислонясь неуклюже,
И взглядом буравя когда-то молочный кувшин,
Мальчонка кумекал вопрос, хмуря брови натужно.
Поскреб громко нос, повздыхал и у мамы спросил:
«Что есть красота? Всем одна? И бывает ли в жизни?».
Не в силах от гордости спрятать счастливой слезы,
Забыв на мгновенье нелегкую долю отчизны,
Ответила мать: «Виноделу нет краше лозы,
Набухшей плодами в цвет зорь, янтаря, лазурита.
КрасОты для юркой крылатой большой стрекозы -
Болота лесные, крестьянину - жирное жито
А пахарю ровность, проложенной им, борозды.
Для каждого лик красота кажет скромно и штучно,
Учись распознать его в нужный чуть трепетный миг -
Лицо благозрачное формы заветной - зыбучей,
Не важно какой, но ты вскрикнешь тогда: «Я постиг!»
Замолкла рассказчица, вся обратившися в уши.
Послышался выговор фрицев, затворов щелчки,
Под окнами шаг – сорвались прямо в пятки их души:
«Ховайся! Скорее же, в сени! Родимый, беги!»
Вошли гости без разрешения и по-хозяйски
Ворочать пошли по кастрюлям, но снеди в них нет.
На женщину бросились, (в шутку ль?) назвали лентяйкой,
Пошпрехали быстро, а дальше, как будто во сне
Мальчонка увидел: толкнули на пол его маму,
Прокуренно ржали их рты, когда черный ремень
Ефрейтора-главного сполз, ну а после же хламом
Бесформенной кучею форма, и вслед набекрень
Фуражка легла, замаячила плотская похоть.
Мальчишка недоброе в страхе смекнул и рукой
Схватил, что попалось: Сейчас я всем разом и чохом
Вам выдам затрещин и бошки снесу с плеч долой!
Укрытье нехитрое с видом героя победным
Покинул, горланя «УРА», и направился в бой,
(Взаправду! По-взрослому!) Смелый, решительный, бедный
Бежал мальчуган на врага, но курок роковой
Уже был взведен и осколок в ладони бесцветный
Не смог он воткнуть ни в кого, в миг крючок спусковой
Нажали фашисты, и мальчик обмякший и бледный
Услышал, как мама забилась, зашлася на вой.
Как к суке под бок, опустился щенком к ней он верным,
Всю боль терпеливо сжимая железно в зубах,
В глаза заглянул, взял за руку, осколком по венам
Черкнул и зарылся в её золотых волосах.
Прижался своим остывающим маленьким телом
К чуть теплому тоже, родному, прощаясь на век…
А стая с ефрейтором лишь исступлённо смотрела
На море налитое кровью двух маленьких рек.
Смотрели и слушали шепот на мамино ушко.
Едва шевелившийся детский в агонии рот
Рассказывал тихо о том, как прекрасны веснушки
На милых щеках… «Красота, мама, - это любовь».
Спать, рождественский гусь,
отвернувшись к стене,
с темнотой на спине,
разжигая, как искорки бус,
свой хрусталик во сне.
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла.
Расходясь будто нимб
в шумной чаще лесной
к белым платьицам нимф,
и зимой, и весной
разрезать белизной
ленты вздувшихся лимф
за больничной стеной.
Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.
Это песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
"Спать, рождественский гусь,
потому что боюсь
клюва - возле стены
в облаках простыни,
рядом с плинтусом тут,
где рулады растут,
где я громко пою
эту песню мою".
Нимб пускает круги
наподобье пурги,
друг за другом вослед
за две тысячи лет,
достигая ума,
как двойная зима:
вроде зимних долин
край, где царь - инсулин.
Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом
ужас тел от больниц,
облаков - от глазниц,
насекомых - от птиц.
январь 1964
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
