встречай меня... я все-таки приехал
без лишних фраз и деланных «прости»
лишь пересмешник харкающим смехом
об этом тишину оповестил
впитался в лед трепещущий и рваный
истошный звук, действительность кляня
искала тусклым взглядом Несмеяна
кого-то... вероятно не меня...
перрон, покрытый зеброю поземки
плевок кровавой точкой на стекле
и счастье стайкой теплых промилле
ласкает нервы, фибры, перепонки...
я вышел затемно... морозно пахло влагой
асфальт блестел от желтых фонарей
глаза щипали знаки Зодиака
и вереницы запертых дверей
запорошило нежной белой пудрой...
в сиянье первозданной наготы
улиткой выползало в небо утро
замочных скважин стиснутые рты
размеренно дышали теплым мраком
стесняясь, обещая и маня
кого-то... вероятно не меня...
да где-то выла жалобно собака...
меня нагнал троллейбус одинокий
он, очевидно, тоже не спешил
и предлагал принцессу Мононоке
в искусственные спутники души
забытой кем-то глянцевой обложкой
раздела синема и анимэ
рисованные скрещенные ножки
предназначались, все-таки, не мне,
а принцу поднебесному, наверно,
со знаменем из ячьего хвоста
я до него, увы, не долистал...
(там обещали даже Одри Хепберн)
сошел на предпоследней остановке
рассвет, проливши ветренную муть,
срывал одежды, весело и ловко
не позволяя походя заснуть...
на стройке сторожа со вкусом пили
абсент змеею лился в турий рог
там, оседлавши желтый «Катерпиллер»,
тост говорил взъерошенный Ван Гог
держась за отпадающие уши
клеймил разврат, насилие и зло
его весьма прилично развезло
но до развязки я и не дослушал...
замерзли пальцы... чуть дрожат колени
от действия недружественных сред
отметка на знакомом старом клене
последний шаг... последний серый след
в снегу/в душе/в словах/в сознанье/в письмах
последний вздох на замерших устах
среди твоих, моих, и вечных истин
я лягу пОд ноги, я дьявольски устал...
исчезли к черту знаки Зодиака
пропал из вида пламенный Ван Гог
мой пересмешник выразить не смог
он промолчал... наверное заплакал...
Облетали дворовые вязы,
длился проливня шепот бессвязный,
месяц плавал по лужам, рябя,
и созвездья сочились, как язвы,
августейший ландшафт серебря.
И в таком алматинском пейзаже
шел я к дому от кореша Саши,
бередя в юниорской душе
жажду быть не умнее, но старше,
и взрослее казаться уже.
Хоть и был я подростком, который
увлекался Кораном и Торой
(мама – Гуля, но папа – еврей),
я дружил со спиртной стеклотарой
и травой конопляных кровей.
В общем, шел я к себе торопливо,
потребляя чимкентское пиво,
тлел окурок, меж пальцев дрожа,
как внезапно – о, дивное диво! –
под ногами увидел ежа.
Семенивший к фонарному свету,
как он вляпался в непогодь эту,
из каких занесло палестин?
Ничего не осталось поэту,
как с собою его понести.
Ливни лили и парки редели,
но в субботу четвертой недели
мой иглавный, игливый мой друг
не на шутку в иглушечном теле
обнаружил летальный недуг.
Беспокойный, прекрасный и кроткий,
обитатель картонной коробки,
неподвижные лапки в траве –
кто мне скажет, зачем столь короткий
срок земной был отпущен тебе?
Хлеб не тронут, вода не испита,
то есть, песня последняя спета;
шелестит календарь, не дожит.
Такова неизбежная смета,
по которой и мне надлежит.
Ах ты, ежик, иголка к иголке,
не понять ни тебе, ни Ерболке
почему, непогоду трубя,
воздух сумерек, гулкий и колкий,
неживым обнаружил тебя.
Отчего, не ответит никто нам,
все мы – ежики в мире картонном,
электрическом и электронном,
краткосрочное племя ничьё.
Вопреки и Коранам, и Торам,
мы сгнием неглубоким по норам,
а не в небо уйдем, за которым,
нет в помине ни бога, ни чё…
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
