девушка с грацией кошки.
чёлка цвета ликёра «Моцарт», в коже тона топленного-молока, с глазами в бликах сияния
на 125-й стрит, на простынях цвета лазури.
ей не хватает только тебя, претит чужое внимание.
как ей сегодня жарко! Манхэттен-тот же Париж. нет, есть, конечно же, разница в языке и в самой культуре.
но... кофе в Париже не лучше. не пахнет иначе страх. бурлит океан, сжимаясь на горле кольцом расстояний.
я за тебя боюсь.
и тебя лишь впускаю в молитвы. и твои целую ладони.
сгрызают тревог термиты все полки душевных квартир,
разодранных в пух и прах. я так виновата, идиотка,
выкурив что-то с ментолом, прибираю заваленный стол,
и спешу к переходу, в метро. вхожу в турникета калитку...
сотни лиц и стаканчики с кофе.
саксофонист с обезьянкой.
в жару
и в чёрном пальто?
то ли холодно самому
иль
душе его африканской,
а ты сидишь прямо напротив.
ТЫ,снова ты,и страх.
а вдруг?
ты сказал вчера о пред-чувствии горя странном,
с мига того откровения, я сто часов не живу.
так, присутствую только тенью, греясь в стихотворениях.
а если случится худое?
хлопают двери метро. „бах“. и выстрелом... „бах“.
невнятно, на уровне стона.
остановка Seapshead Bay,
мы на Times Squear –( место пересечения Бродвея и седьмой авеню),
а я с тобой на губах.
и голова в тумане.
встреча с парою давних друзей.
вспомним «за старину»,
поговорим. Посмеёмся. фразы без окончаний.
но только как фильм черно-белый ты крутишься снова во мне. как там твоя работа? как трафик в твоей Москве?
кто-то меня отвлекает от мыслей и от тревог, кофе мне наливает. держит меня. не сдаётся,
а я по волнам испуга дельфином к тебе уплываю и никого не слышу.
... за мною ныряет солнце.
я вечерои в клуб."Cotton".Пристижно. послушать джаз.
мою колыхать вину? И слать поцелуй Королю.
Нет никакой за мной вины, давай переделаем нас.
Не разбивай своё сердца. Я звук и тут уловлю.
Выпить что ли текилы с солью слёз и розовым перцем...
опять домой. наконец.
я задыхаюсь как в крупе.
сжалься. подкинь мне словцо, как клоун в печальном цирке.
жонглируй, слёзы излей, разрисовав лицо,
и наши сомкнутся души на реальном стыке счастья.
мужчина моей любви, как засланный казачок,
в котором плакал без слёз
мною истерзанный мальчик
дай, стану тебя целовать, прижавшись к плечу-плечом.
взлетят парашюты любви..
…...пушистой, как одуванчик.
От отца мне остался приёмник — я слушал эфир.
А от брата остались часы, я сменил ремешок
и носил, и пришла мне догадка, что я некрофил,
и припомнилось шило и вспоротый шилом мешок.
Мне осталась страна — добрым молодцам вечный наказ.
Семерых закопают живьём, одному повезёт.
И никак не пойму, я один или семеро нас.
Вдохновляет меня и смущает такой эпизод:
как Шопена мой дед заиграл на басовой струне
и сказал моей маме: «Мала ещё старших корить.
Я при Сталине пожил, а Сталин загнулся при мне.
Ради этого, деточка, стоило бросить курить».
Ничего не боялся с Трёхгорки мужик. Почему?
Потому ли, как думает мама, что в тридцать втором
ничего не бояться сказала цыганка ему.
Что случится с Иваном — не может случиться с Петром.
Озадачился дед: «Как известны тебе имена?!»
А цыганка за дверь, он вдогонку а дверь заперта.
И тюрьма и сума, а потом мировая война
мордовали Ивана, уча фатализму Петра.
Что печатными буквами писано нам на роду —
не умеет прочесть всероссийский народный Смирнов.
«Не беда, — говорит, навсегда попадая в беду, —
где-то должен быть выход». Ба-бах. До свиданья, Смирнов.
Я один на земле, до смешного один на земле.
Я стою как дурак, и стрекочут часы на руке.
«Береги свою голову в пепле, а ноги в тепле» —
я сберёг. Почему ж ты забыл обо мне, дураке?
Как юродствует внук, величаво немотствует дед.
Умирает пай-мальчик и розгу целует взасос.
Очертанья предмета надёжно скрывают предмет.
Вопрошает ответ, на вопрос отвечает вопрос.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
