Умирай на войне, оставайся последним солдатом в опустевшем окопе среди изувеченных тел, за тобой — только Бог, и, возможно, ещё император в снисходящей на жалкое тело твоё пустоте. Он глядит на тебя из широкой походной палатки, шерстяного шатра, окружённый командой подлиз, на его монархическом лбу — напряжённые складки, точно кожа от кромки фуражки стекается вниз. Он внутри напряжён, но снаружи — спокоен и бледен, у него голубые, как небо над битвой, глаза. Он — тут сложная связь — не сказать, чтоб уверен в победе, но не верить в победу ему, как монарху, нельзя. Он не знает, как ты умираешь, поскольку солдаты за него каждый день штабелями ложатся во рвы, но запомни: пока за тобой государь-император, есть на Родине нечто важнее озёр и травы.
По причине того, что сражаться нельзя за пустышку, за какой-то устав, по приказу и против себя, офицеры идут на войну, как герои-мальчишки, с перевязанной грудью, не глядя, наотмашь рубя. Офицер одинаково точен – ружьём и булатом, одинаково храбр в любом предстоящем бою, потому что за ним — только Бог и ещё Император, за последнего стоит подставить и шею свою. Император есть слово, солдат, соответственно, дело. Если слово — закон, значит, дело — его результат. Есть одно только «но»: офицер может быть только белым, государь-император не любит другие цвета.
Но когда времена измениться решат не на шутку, твоя Родина, друг мой, впадёт в нищету и террор, и нормальные прежде внезапно лишатся рассудка, и испуганно спрячет писец золотое перо, ты узнаешь, что трон ниспровергнут и власть изменилась, что твои идеалы отправлены камнем на дно. За тобою останется Бог, его сила и милость, и, конечно же, будет сражаться с тобой заодно.
Это плохо звучит. Не поднять из окопа солдата, если Бог остаётся — на все остальные бои.
И поэтому — в бой. Ведь за нами стоит император. Весь в крови и в грязи, но — поверьте, ребята — стоит.
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель,-
Гласит летописца сказанье,-
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар я жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестись на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту,-
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь -
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" - молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
И клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!"-
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
1938
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
