На шторах жёлтый день. Твой почерк глаз
виляет влево-вправо – первоклашек
«утятами» ли, сброшенных рубашек
рабами, погрузившимися в пляс, -
неважно. Шторы отражают ню
автозаправки, где плодятся кошки,
маршрутчиков покойничих дорожек,
буфетчицы, зарезавшей жену
буфетчицы. На шторах виден фильм:
бородачи-хирурги режут кильку,
младенцы отгрызают с пяток бирки,
идёт на поводке ручной дельфин
по улице восстания небес,
полковник сыплет в пушку телеграммы,
и толпы, соблазнившись лагерями,
бросают в топку братьев и невест.
На шторах жёлтый день. Твой табурет
косится недоверчиво на шторы.
По ткани бродят тени-вояжёры.
Ты, кажется, смущён, что не одет
по случаю. Снимаешь две слезы,
слегка рукой приглаживаешь перхоть,
задумываешься, куда б уехать,
чтоб не довёл искусственный язык
до штор, хотя и штопор ни к чему.
По шторам рябь идёт, как труп – по волнам.
Горит на горизонте свитка – Воланд
полсолнца не донёс к себе в корчму.
Смотри на солнце – жёлто, жжётся, жже…
Попробуй снять на плёночное ретро
реторты-небоскрёбы в лапах ветра,
полёт, недоочерченный стрижом,
себя – на чёрно-выжженом листе,
что сам себе бездарен и противен, -
снимай, не открывая объектива,
и пальцами черти по темноте,
какой ты – губы, руки, пуп, живот…
Черти! – вдруг завтра сдохнешь от желтухи,
от белочки, от влажной бытовухи,
от лампочки, что строчки дожуёт,
от табурета, хищного, как лань,
от петли, словно девственница, сжатой, -
какой же кривопишущий лежак ты,
какой же ты иуда, «Николай»! –
ни чуд, ни строк. Зашторился. Глазел
на всё с изнанки, да и близорукость
была на руку, чтобы жить тварюкой
и золотишко растворять в слезе…
Теперь – снимай!
Желтеет объектив.
Засвечено с закрытым объективом,
как ты идёшь и тянешь древний бивень
на древнем додотворческом пути,
как ты умрёшь – не в ядерной беде,
а в бледности, которой что солярий,
что тренинг – всё до лампочки из бара,
до пальцев отпечатков в темноте…
Снимай, снимай! – назло и вопреки.
Подсолнухи целуются на шторах.
И если слышишь этот странный шорох,
для будущих безумцев сбереги.
А. Чегодаев, коротышка, врун.
Язык, к очкам подвешенный. Гримаса
сомнения. Мыслитель. Обожал
касаться самых задушевных струн
в сердцах преподавателей – вне класса.
Чем покупал. Искал и обнажал
пороки наши с помощью стенной
с фрейдистским сладострастием (границу
меж собственным и общим не провесть).
Родители, блистая сединой,
доили знаменитую таблицу.
Муж дочери создателя и тесть
в гостиной красовались на стене
и взапуски курировали детство
то бачками, то патлами брады.
Шли дни, и мальчик впитывал вполне
полярное величье, чье соседство
в итоге принесло свои плоды.
Но странные. А впрочем, борода
верх одержала (бледный исцелитель
курсисток русских отступил во тьму):
им овладела раз и навсегда
романтика больших газетных литер.
Он подал в Исторический. Ему
не повезло. Он спасся от сетей,
расставленных везде военкоматом,
забился в угол. И в его мозгу
замельтешила масса областей
познания: Бионика и Атом,
проблемы Астрофизики. В кругу
своих друзей, таких же мудрецов,
он размышлял о каждом варианте:
какой из них эффектнее с лица.
Он подал в Горный. Но в конце концов
нырнул в Автодорожный, и в дисканте
внезапно зазвучала хрипотца:
"Дороги есть основа... Такова
их роль в цивилизации... Не боги,
а люди их... Нам следует расти..."
Слов больше, чем предметов, и слова
найдутся для всего. И для дороги.
И он спешил их все произнести.
Один, при росте в метр шестьдесят,
без личной жизни, в сутолоке парной
чем мог бы он внимание привлечь?
Он дал обет, предания гласят,
безбрачия – на всякий, на пожарный.
Однако покровительница встреч
Венера поджидала за углом
в своей миниатюрной ипостаси -
звезда, не отличающая ночь
от полудня. Женитьба и диплом.
Распределенье. В очереди к кассе
объятья новых родственников: дочь!
Бескрайние таджикские холмы.
Машины роют землю. Чегодаев
рукой с неповзрослевшего лица
стирает пот оттенка сулемы,
честит каких-то смуглых негодяев.
Слова ушли. Проникнуть до конца
в их сущность он – и выбраться по ту
их сторону – не смог. Застрял по эту.
Шоссе ушло в коричневую мглу
обоими концами. Весь в поту,
он бродит ночью голый по паркету
не в собственной квартире, а в углу
большой земли, которая – кругла,
с неясной мыслью о зеленых листьях.
Жена храпит... о Господи, хоть плачь...
Идет к столу и, свесясь из угла,
скрипя в душе и хорохорясь в письмах,
ткет паутину. Одинокий ткач.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
