Что ты хочешь услышать? Что тихо, смешно, муравейно
тянем лямку, волынку, живем, я со всеми живу,
но во мне не осталось ни нежности, ни вдохновенья,
только горечь, которая держит еще на плаву.
Что тебе до собранья моих неуемных печалей?
У тебя вызревает своя золотистая грусть.
Шторм случится для всех, кто имел неприятность отчалить,
груз случится тяжелым у всех, кто не до смерти пуст.
Шевеление тканей в грозу на телах бледно-зыбких,
козырьковый наклон и вода на пруду холодней,
за решеткой дождя, как фрагмент обреченной улыбки,
стынет радуга и тяжелеют деревья под ней.
Все дворовые псы носят летом короткие клички
и подлиповый запах сгустившихся желтых духов.
А о личном – не спрашивай лучше пока что о личном,
это пойло оставь для моих подурневших стихов.
Вот сижу под Москвой. Комаров развелось, что знакомых,
налетают толпой даже в час, когда день непочат.
На углу продают пирожки, виноград и лимоны,
но лимоны, как взгляды, здесь присно и ныне горчат.
Экономим копейки, но больше на нас экономят,
ты во всей своей сложности - кубик - такой вот бульон,
или палочка в провинциальной газете, где номер
на две трети рекламой такси и котят заселен.
Можно влево пойти, но здесь жизни не купишь в аптеке,
если прямо по городу – в пробке застрянешь с конем,
а направо – откинешься в местной дрянной дискотеке,
чтоб воскреснуть в оправе трактира, прикрытого днем.
Но бывает, что выхватит в полночи лунный прожектор
то маяк сигареты, то трав неприметную зыбь,
и ты думаешь – есть ли хоть что-то свежей и сюжетней,
чем поход черных туч над землею во время грозы.
Эта мука, цветение, сон, и тоска, и усталость.
Все как будто от вечности отнятый маленький блеф.
Я, однако, тащу все, что мне не по росту досталось,
да и чем тут еще заниматься, скажи, на земле?
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
