Послушай, Мастер, ты опять лукавишь...
Знай, рукописи не горят - пока ты жив.
А я сегодня сутолоку клавиш
всю на стихи разобрала. Скажи,
что ты устал, что кончились чернила
и голова, как каменный мешок,
и чтобы я куда-нибудь свалила,
присев на стул, глотнув на посошок...
Но ты молчишь, по небу рассыпая,
как будто звезды, мыслей серебро,
и машет Аннушка последнему трамваю,
который превращается в метро...
Ты весь горишь, и рукопись открыта,
странички трогает холодная луна.
Очнись, мой Мастер, я не Маргарита!
Я... дурочка, что век тебе верна.
Озябшие согрею вмиг ладони,
дам чаю и таблеток от простуд.
Прижму к себе. Живи и будь спокоен:
ты не умрешь, пока я рядом, тут...
Спать, рождественский гусь,
отвернувшись к стене,
с темнотой на спине,
разжигая, как искорки бус,
свой хрусталик во сне.
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла.
Расходясь будто нимб
в шумной чаще лесной
к белым платьицам нимф,
и зимой, и весной
разрезать белизной
ленты вздувшихся лимф
за больничной стеной.
Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.
Это песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
"Спать, рождественский гусь,
потому что боюсь
клюва - возле стены
в облаках простыни,
рядом с плинтусом тут,
где рулады растут,
где я громко пою
эту песню мою".
Нимб пускает круги
наподобье пурги,
друг за другом вослед
за две тысячи лет,
достигая ума,
как двойная зима:
вроде зимних долин
край, где царь - инсулин.
Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом
ужас тел от больниц,
облаков - от глазниц,
насекомых - от птиц.
январь 1964
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
