После вик-энда кажется, что глаза
вешаются в углу между тёмных стенок.
Память по понедельникам едет за
город и кувыркается в буром сене.
Сено зарёвано. Хочет плевка костра, -
есть только мыши – крутятся, как пропеллер…
Время – как дрессированная медсестра, -
память снимает, как утреннее похмелье, -
трусиками-компрессиками, стрессовым шприцем, сном –
этим, в котором морфею достаточно глаз, не тела, -
эхом полыни, болезни лихим веслом,
напоминающим: смуглый Харон отплывает в Дели
или в Тибет на дело; пушком щеки,
мягко прижатым к ладони, пивной похлёбкой.
Время натужно дёргает рычаги,
время надёжно целует контрольным в лобик,
клеит морщинки. Серым волчком скулит.
Вяло скандалит. Наивно впадает в детство,
вскрикивает – зачервленный Гераклит
время щипает за попочку, как младенца.
Время в деревне слабее. Без трости – ни
шагу, - коровья грация, черепашья
скорость… Ползёшь в телеге толкай-тяни,
крутишь башкой. Сдуру заводишь шашни
с некой скотиной – первой любовью в три
или четыре – вместе в картошке спали,
врозь рисовали грибы, зимовали грипп,
врозь научились первому «заебало»….
Ночь. Ни «скрещенья судеб», ни как «мело» -
вечная, понедельничья, дым-с-навозом, -
вертится в пальцах памяти, как брелок,
дышит чесночно в ухо, улёгшись возле.
…вздрогнуть.
Отпрянуть резко.
И башмачок
падает с грязных ног – хоть на пол, а хоть – в пучину
сена. И сено пахнет, как пахнет стог –
женщиной одинокой,
чужим мужчиной…
Вечерняя станция.
желтая заря...
По перрону мокрому
я ходила зря.
Никого не встречу я,
никого, никого.
лучшего товарища,
друга моего...
Никуда не еду я
никуда, никуда...
Не блеснут мне полночью
чужие города.
Спутника случайного
мне не раздобыть,
легкого, бездомного
сердца не открыть.
Сумерки сгущаются,
ноют провода.
Над синими рельсами
поднялась звезда.
Недавней грозою
пахнет от дорог.
Малые лягушечки
скачут из-под ног.
1935
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
