Это так нестерпимо – мы вышли из этих вод,
где пупы поплавками чернели, где – что мы были?
Синеглазые вирусы, будущие дебилы,
выходящие в тартар через постыдный вход,
головастики, головы в складках из мятых ртов,
пескари из бассейнов маточных, из речушек…
Мы доили мам, священных своих коров,
мы давили кровь из тёмных сосцов-жемчужин.
А отцы играли в теннис – летал, как мяч,
судьбоносных имён комочек лохматой пряжи.
И, целуя в темя, тени давали квач,
и плескался уксус в чёрных фамильных чашах.
Мы просили войн – не тех, чтоб как «а la guerre», -
Настоящих, – нагие пушки, в ходу секиры…
А война заходила там, где должна быть дверь,
когда мы на корточках крючились над сортиром.
Нарывала рвами, рястом гнила земля,
надвигался бог слепым атмосферным фронтом…
Мы бросались в воду – водою была смола.
Мы бежали к мамам – и в рамы вставляли фото…
Мы так глупо, незряче-зряшно из этих рек,
по чужим следам, от себя не оставив следа,
вылетали – прямо в солнечный оберег,
словно мухи, или, в худшем – в удар газетный.
Так давно, так слепо – уже и не вспомнишь, как, -
может, в тёплых ладонях Офелий, в корнях кувшинок,
может, в жёстких зажимах бабки-широкий-шкаф,
может, просто – из ничего в ничего пружиня, -
безнадёга: мы всё таки вышли. Зачем? Куда?
Что за белый свет меж алыми поплавками?
Мы уже не помним, какая на вкус вода,
мы зато умеем кровоточить песками.
Червоеды-рты, взаимный планктон, - чьего
роду-племени, - боже, какое же нам-то дело?
Просто тело выходит из алых страдальцев-вод,
чтобы литься водой в чужое родное тело.
И в нейтральных глубинах, в нейтральной для всех ашдва
ничего не спра-ши-вать.
Река валяет дурака
и бьет баклуши.
Электростанция разрушена. Река
грохочет вроде ткацкого станка,
чуть-чуть поглуше.
Огромная квартира. Виден
сквозь бывшее фабричное окно
осенний парк, реки бурливый сбитень,
а далее кирпично и красно
от сукновален и шерстобитен.
Здесь прежде шерсть прялась,
сукно валялось,
река впрягалась в дело, распрямясь,
прибавочная стоимость бралась
и прибавлялась.
Она накоплена. Пора иметь
дуб выскобленный, кирпич оттертый,
стекло отмытое, надраенную медь,
и слушать музыку, и чувствовать аортой,
что скоро смерть.
Как только нас тоска последняя прошьет,
век девятнадцатый вернется
и реку вновь впряжет,
закат окно фабричное прожжет,
и на щеках рабочего народца
взойдет заря туберкулеза,
и заскулит ошпаренный щенок,
и запоют станки многоголосо,
и заснует челнок,
и застучат колеса.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
