………
В копилку брошенный медяк.
Скатилась пуговица с неба.
И день прошел, и небо немо,
И месяц на небе набряк.
Был день… Не станет дням числа,
Пошитым из полярной ночи,
Где ночь пришла и не ушла
И без тебя уйти не хочет.
Где жизнь на пятых этажах,
Деленная на посторонних.
Где три желанья на ладони
И полвторого на часах.
………
Холодный день одной метаморфозы.
Запойный дождь. Ты так и не привык,
Что пресные октябрьские слезы
Сырая осень льет за воротник.
Что брошен в омут, в их водоворот –
Любви и смерти, листьев на ветру.
Что выплывешь, наверное, к утру.
Что захлебнешься, если повезет.
………
Пустая лодка у причала,
И море осени полно.
По волнам пенное вино
От дуновенья расплескалось.
И ветер, ветер заодно…
Когда бы можно утолить
Таким вином такое счастье
И, заползая по-щенячьи
Под суку-лодку, все забыть.
………
Фонарь горит луною в переходе,
Луна не всходит при такой погоде –
Сегодня чью-то выпивает жизнь
В других краях… Ну, в общем, поделись,
Как эта ночь, сырою сигаретой
И запахни тулупчик-то – не лето.
Вот с фонарем о жизни потрепись.
Немного – а немногого и надо,
Здесь даром дождь и танго листопада,
Такое вот, на мокрой мостовой.
Оно и я тебе не по карману,
Когда не тут… А просто, сам не свой,
Кружится мир, полуживой и пьяный,
И оттого единственно живой.
………
Или это ветер на суку
Чью-то тень проветриться повесил,
Потому что слезы не текут
И что сам как виселеник весел,
Или сукой ночь легла в строку,
Чтобы с ней – и звезды человечней…
Чтобы в ней – себя как на духу…
Чтоб назавтра не узнать при встрече.
Это только в положенье риз
Близоруко звезды смотрят вниз.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
