Как-то раз, будучи на отдыхе в Витязево, что под Анапой, я подружился на почве временного коммунального соседства с одной замечательной семейной парой из Питера. С Григорием Давидовичем и Натальей Сергеевной. Мы часто чаевничали по вечерам, коллективно разгадывали сканворды, демонстрируя друг другу свою эрудицию, естественно с милой улыбкой на лице, и как бы намекая на некоторую экзистенцию. Экзистенция выражалась обычно в том, что ближе к ночи мы с Григорием Давидовичем, с таинственными и демонстративно одухотворенными лицами садились играть "в шахматы". То есть доставали местное винцо, кстати сказать, весьма приличное, и, расставив фигуры, склоняли головы над доской в позе роденовской. Позы временами изменялись, ибо мы запасшись загодя во избежании деконспирирующего звона пластиковыми стаканчиками, церемониально чокались, произнося любопытные тосты вроде " конь Е-6!".
И до того мы сроднились, что, уезжая на три дня к каким-то своим родственникам на Кубани, Наталья Сергеевна, при полном молчаливом согласии Григория Давидовича, лично доверили мне свою драгоценность - священное животное в образе французского бульдога по кличке Марик.
Сказать что Марик тосковал из-за отъезда хозяев, было бы не совсем верно. Марик опечалился. Утратив былую живость, доходящую до щенячьей неуемности, стал меланхоличен, скромен в желаниях и склонен к философии. То есть сидел у порога и задумчиво смотрел на дверь, как бы Бодай Дарума. Уважая его благородную печаль, я стал почтительно называть его Марком и не вульгарно свистеть показывая ему поводок, а п р и г л а ш а ть на прогулки. На прогулки Марк выходил не особенно-то охотно и, я подозреваю, исключительно за тем, что бы метафизически взглянуть на мир и убедиться в его несовершенстве. Тогда я счел для себя необходимым обращаться к нему исключительно на Вы, и не иначе как "Вы - Марк Аврелий" исключительно из желания попасть в тон его настроению и не разрушить «расходящийся сад печали». Соответственно, во время прогулок я смел развлекать его только философскими беседами большей частью меланхолической направленности.
Краткие выдержки из которых я и предлагаю моему любезному читателю, который может быть тоже пребывает в настоящий момент в меланхолии.
Беседа I. "Утраченный Эдем"
Я:
Вот это неприятное, вертлявое созданье,
Мон шер, зовется жутким словом "обезьяна".
От них произошли мы - люди...
Гм.. но если честно, вглядываясь в Вас,
Сдается мне, что и французские бульдоги тоже...
Так что мы оба слезли с пальмы
За оброненным Господом бананом
Познания Добра и Зла
Мужайтесь, Марк Аврелий!
Марк Аврелий:
Напрасно, человек, ты ироничен.
Французские бульдоги знают только
Две истины на свете: радость и печаль.
Коль радости уж нет – мы смотрим в вечность.
И только так мы обретаем истину и счастье,
Не скрою, способ трудный, но
Весь фокус в том, что нету места бритве
Меж глыбами Страданья и Любви.
А ты все о каких-то обезьянах. Пошло.
(Хвостом виляет:) Расскажи еще...
Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла
Городскою рекою баржа по закатному следу,
Как две трети июня, до двадцать второго числа,
Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,
Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,
Как со всех четырех сторон света гремело в июле?
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод - так это тебя обманули.
II
Слышишь: гнилью арбузной пахнул овощной магазин,
За углом в подворотне грохочет порожняя тара,
Ветерок из предместий донес перекличку дрезин,
И архивной листвою покрылся асфальт тротуара.
Урони кубик Рубика наземь, не стоит труда,
Все расчеты насмарку, поешь на дожде винограда,
Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь тогда,
Что приходит на память в горах и расщелинах ада.
III
И иди, куда шел. Но, как в бытность твою по ночам,
И особенно в дождь, будет голою веткой упрямо,
Осязая оконные стекла, программный анчар
Трогать раму, что мыла в согласии с азбукой мама.
И хоть уровень школьных познаний моих невысок,
Вижу как наяву: сверху вниз сквозь отверстие в колбе
С приснопамятным шелестом сыпался мелкий песок.
Немудрящий прибор, но какое раздолье для скорби!
IV
Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая,
Испитой шарлатан с неизменною шаткой треногой,
Чтоб прозрачная призрачная распустилась струя
И озоном запахло под жэковской кровлей убогой.
Локтевым электричеством мебель ужалит - и вновь
Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,
Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь
Это гиблое время и Богом забытое место.
V
В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,
Колобродит по кухне и негде достать пипольфена.
Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет,
Даже если он в траурных черных трусах до колена.
В этом месте, веселье которого есть питие,
За порожнею тарой видавшие виды ребята
За Серегу Есенина или Андрюху Шенье
По традиции пропили очередную зарплату.
VI
После смерти я выйду за город, который люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор протрублю
То, на что не хватило мне слов человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом запястье,
Как заветную дверь отпирали английским ключом...
Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.
1987
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
