Они говорят: «равняйсь и дыши, как нужно.
К чему этот злостный слово-рецидивизм?
Смотри – на губе шов изнаночный, шрам наружный…
Нет, руки не надо накрест, сложи их вниз…»
Но это – как операция после комы,
как гипс, под которым язык донельзя свербит.
И женщина в белом несёт тебе таймс нью роман,
как шприц, под которым преет бумажный бинт.
Ты пишешь сама анамнез, сама отказ от
ножей и зондов, «дышалок», горячих ванн…
Твой внутренний фарш так сложился в какой-то паззл,
что странно, что ты вообще до сих пор жива.
А что остаётся – мышь растереть меж пальцев?
Набить щёки хлебом-баландой - шалавий корм?
Сегодня ты режешь ямбом гнилое мясо,
а завтра главврач выметает его ребром
твоим же, ворчит: «напасёшься белья с ней разве?
Уснёшь ли на ней – как сожмёт, как вожмёт в экран…»
А утром в палате опять минерально грязно,
и чан от плевков, как раненный клён, багрян.
Тебе – хоть бы хны – ну хотя бы суметь похныкать,
беззвучно, в подушку загнав коготочков сталь.
Но тихие слёзы громко не вяжут лыка,
но громкому горлу сложно суметь устать.
… а женщина в белом крестит простынкой раму,
знакомый мужчина трахает медсестру, –
их всех заебали эти кардиограммы,
которые богу шлёт ненормальный труп.
Они и не видят, как терн пробивает угол,
как скальпели ритм отбивают, как дверь ревёт…
Они затыкают рот неразумной кукле,
которая меньше на вечность, чем этот рот.
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем,- и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, - идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады - и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,-
Не Елена - другая, - как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
11 августа 1917, Алушта
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
