То ли спиленный гномон – примерно на треть, то ли где-то заевшая древняя медь механизма мешает на время смотреть, как на нечто, подобное тверди, и я меряю время то в милях, то в лье, то в отщёлканных девочках дезабийе, как Тиффож в нашумевшем романе Турнье о любви и отчасти о смерти. Это странное чувство – пустые слова не помогут ничем, если даже трава не растёт под нагрузкой в три тысячи ватт там, где встал я и с места не сдвинусь, календарь опустел, расплескались часы, моя совесть дырява как риддарский сыр, но при этом я всё же доволен и сыт, как подсевший на отруби свинтус.
Если время застыло, то, значит, уже я навряд ли успею в прогорклой душе обнаружить и вырезать это клише, взгляд на мир через призму разлада, и не будет ни женщин прекрасных моих, ни счастливых детей, воздух черен и тих, но страшнее в сто раз, господин проводник, что не будет ни рая, ни ада. Будет просто пустышка, сереющий мир, адекватный системе колючий пунктир, умирающий Энск – не Бангкок, не Каир, не другая какая столица, и безвкусна еда, и не пахнут цветы, и вся жизнь в ожидании тихой беды, и над смогом опять ни единой звезды, и не спится. Ни спеться, ни спиться.
В этот самый момент окисляется медь, вместо сока берёза рождает камедь, и к хазарской принцессе является смерть, и Венера выходит из пены. В этот самый момент вырастает орда и врезается клином ревущим туда, где застывшие, как в янтаре, города заметает песком постепенно. Пробудитесь, мессир, лучше сна – только явь, мы ещё не закончили несколько глав в этом странном романе – а я был неправ, потому что искал слишком мелко, и теперь я пытаюсь, подобно траве, прорубиться сквозь камень и выйти на свет, и отныне в Париже, в Пекине, в Москве я толкаю секундную стрелку.
То ли спиленный гномон опять отрастёт, то ли двинется лес, то ли вскроется лёд, то ли пальцы пройдутся по линиям нот, на мелодию впредь обречённых, то ли небо опять озарится грозой, то ли перми на смену придёт мезозой и янтарь разродится прозрачной слезой и отпустит своих заключённых. Мы способны на честность, способны на лесть, мы умеем сложить и умеем прочесть, мы – отличные винтики, значится, несть нам числа, мы – станковые нити; время ткётся из нас и плетётся из нас, как изящный костюм, как дворцовый палас…
Так беритесь за стрелки. Беритесь сейчас.
И крутите.
Толкайте.
Тяните.
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж... Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых...
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна...
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит... все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет...
Ей ничего не значит!
1840
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
