Средь высокой травы на кларнетах играют кобылки,
В клеверах разомлели шмели и смакуют нектар.
Я смакую тебя, исправляя былые ошибки,
Спину мне золотит непристойный небесный фонарь.
Ты глаза закрываешь, свой взгляд целомудренно пряча,
Все равно из-под век распалённая похоть сквозит.
Нежно глажу тебя, наводя лоск на горе-удачу,
Чтоб на правильный путь без боязни страстей возвратить.
Множась, сила твоя каменеет в ладонях умелых,
Аргументы охотно и без колебаний приняв,
Отправляешься в путь на конях необъезженных резвых,
Поднимая победно на пик вздохов сладких меня.
В волнах жаркого лета звенит баркаролой либидо,
Мы давно утонули, нырнув в изумруд медуниц.
Ты пылаешь безудержной страстью юнца-неофита,
Приближая пожар не таких уж далеких зарниц.
Накрывает гроза взгорячённое пышное поле,
Блеск разрядов слепит, утолив жажду молний на миг,
Гром гремит; сотрясается полог из листиков голых,
Открывает нам прелести грешных в соку земляник.
Ни гроза, ни дожди не вспугнут нас сегодня, ведь всё же
Мы свободны уже от сомнений и прочих химер.
Ты сказал, что меня полюбить в этой жизни не сможешь.
Право, ты ошибался, вот только тогда иль теперь?..
Спогади про те, що не збулось.
У високій траві виграють на кларнетах кобилки,
В конюшині джмелі розімлілі смакують нектар.
Я смакую тебе, виправляючи давні помилки,
Золотить мою спину безстидний небесний ліхтар.
Ти заплющуєш очі, цнотливо ховаючи погляд,
Все одно з-під повік визирає роз’ятрена хіть.
Полірую тобі запліснявілий горе-світогляд,
Повертаю на правильний шлях без сумнівних жахіть.
Твої сила і міць каменіють у вправних долонях,
Аргументи сприймаєш з готовністю і без вагань,
Вирушаєш у путь на баских необ’їжджених конях,
Переможно здіймаючи хвилі солодких зітхань.
У повітрі бринить баркарола спекотного літа,
Ми давно потонули у морі смарагдових трав.
Ти палаєш нестримним вогнем юнака-неофіта,
Наближаючи полум’я вже не далеких заграв.
Ні гроза, ні дощі нас не можуть сьогодні злякати,
Ми нарешті звільнились від сумнівів, інших химер.
Ти казав, що ніколи не зможеш мене покохати.
Звісно, ти помилявся, от тільки тоді чи тепер?
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
