Что при входе в дом, что от пары глотков абсента
обдает тебя одиночеством… чаще, тоньше,
так безбрежно, липко, что сто процентов
не осилишь, блин, и утонешь,
и сгниешь в холодных своих простынях под вечер
на отшибе жизни в бездарных своих Сокольниках
и ни капли времени… только вечность,
и тепла тебе, что покойнику
тот, который главный, не выделил даже грамма
и в пыли шкафов молью съеденной быть - судьба твоя,
потому что внутреннюю программу
не настроили вырабатывать
согревающей обстоятельной эйфории;
в лучшем случае, компилируешь стих и колкости
оттого, что в прошлом перемудрила
с неоправданными знакомствами,
с теми, кто бросается в ноги тебе, как море,
прижигает каждый нерв тебе, словно йод,
но, как водится, безобразно скоро
оставляет и предает,
а потом тебе продырявливает обшивку
о случайный мотивчик песни с его будильника
о зубную щетку, подъездный шифр,
ключ, забытый на холодильнике;
над кроватью море тоски щиплет мякоть ран,
ты листаешь мысли, странички, журналы, фото, чем
безысходней, - лучше… и ждешь утра,
опрокинувшегося в форточку.
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
