Он молча курит и завтра – лето и можно любить холодный чай.
Сегодня – 12 и песня спета и было прошепчено "уезжай,
Прощай, не трогай, уйди…" и снова разбитые руки о чью-то дверь.
Он молча курит. Хватило слова, чтобы разрушилась цитадель.
Он помнил – было вот так же лето и так же ярко светила жизнь.
Она смеялась, в шампань одета, она кричала ему "держись!"
Она трепала его за челку, делила нежно ладони с ним,
Она казалась смешной девчонкой, он без нее был совсем один.
Потом сменялись зима и осень, и серый дым превращался в снег.
Она писала "скучаю очень", он тишиной ей молчал в ответ.
Его кампари плыло в стаканах, сменялись лица и города,
Ему казалось, что – слишком рано, а было поздно и навсегда.
Ночами плавясь в объятьях страстных ему не снились ее глаза,
Он видел многих других, прекрасных, но вот таких не было никогда.
Он помнил запах и смех колючий и запивал ее коньяком,
Пытаясь где-то найти чуть лучше и вспоминая ее тайком.
Летели марты, цвели апрели, шумела жизнь и ложилась спать.
Они друг другу в глаза глядели встречаясь редко в толпе опять.
Ему казалось, что это – странность, "абзац", полнейшая ерунда,
Ему давно далеко за 20 и важно чтобы одна всегда.
…А серый Питер раскрыл объятья, впустил доверчиво в свой вигвам
И в темном баре краснее платья он не нашел, рассчитав свой план.
Глаза – оленьи, душа – от лани и вот ничто не сломает жизнь…
А в голове отдается бранью колючий смех и мольба "держись!.."
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
