Ветер, листья улетают,
Свет закончился опять.
Все что хочешь понимаю,
А хочу не понимать.
Улетают даже звезды,
Ночь придет – и ни одной.
Понимаю слишком поздно,
И ни спички под рукой.
Но была, какая хочешь,
Где там ангел, ангел – слишком,
Пролетала как-то ночью
Перепуганная мышка.
Залетела, поморгала
Парой крылышек на нитке –
И на чем еще держалась
Эта радость, эта пытка?
Вот оставила когда…
Что там пытка? Ни черта.
Имя мамы
Нас нет, да и не было нас во плоти,
Нас матери в сумрачном сне потеряли.
А мы их искали, и звали, и ждали,
И ждали, и ждем, и не можем уйти.
Проедет автобус под номером восемь
С буквою «Л» на автобусной морде.
А мама никак из него не выходит.
Но выйдет, не сможет не выйти, не бросит.
Будня
И я тогда во все глаза
До первых слез на снег смотрела.
И ни следа на снеге белом.
И ни звезды на небесах.
И мышь не пискнула в дверях,
И дверь не скрипнула.
Встречали.
Пах мандарин и воздух пах,
Как пахнет верою вначале
От сладкой боли в желваках.
Но сон предательски занес
Еще безжалостную руку.
Да что ж ты, Дедушка Мороз,
Какая ж ты, обманщик, сука…
………
Так мы не встретили друг друга
И праздник в будень перерос.
Где угодно
Бродил в крови и выветрился яд,
Бежал, как крыса в кораблекрушенье.
А больше органы кроветворенья
С обломками работать не хотят.
Ну, может быть, еще стихотворенье,
В стихотворенье все пойдет на лад,
И са ира, и эхо революций,
И яблочко матросское на блюдце
Покатится куда-нибудь еще
И все свои тяжелые орудья,
И Францию, и нас с такой же грудью
Прикроет чем-нибудь и спрячет с глаз.
Пусть, кто захочет, машет кумачом,
Мы умерли и больше ни при чем.
Ну, в общем, не рассчитывай на нас.
Есть на цыганском слово «варекай».
Пусть повторится, но без нас пускай.
Будь с кем угодно, цицеронский час,
Мы отказались. Тоже. Так и знай.
Санта Клаус
Красный гребень птичьей крыши
В манне дарово белеет.
Будут звуки красться тише,
Только мыши осмелеют.
Ну какие мандарины
В это время в этом месте? –
Будут капли стеарина,
Лапка елки, вишня в тесте…
Целой елки не хватило,
Разнесли по этажам.
Вот такое это было
Счастье с горем пополам.
Вот такое в нем водилось
Под звездою красной масти…
………
Ваше горе нам не снилось.
Но и вам не снилось счастье.
Четверг
Я лежу на дне оврага
Мне до неба два шага
С черным полем кислых ягод
Я играю в дурака
В соответствии с раскладом
На земного червяка
Мне про всё уже пятнадцать
То ли полных то ли нет
Можно прямо обращаться
Можно требовать ответ
Дай еще пятнадцать лет
И не дай бог лишних двадцать
Разве этого хотели
Мы за пазухой у Бога
Чтобы яблоки созрели
Чтобы яблок было много
Дай мне Господи неделю
Вылеплю тебя другого
Лишь бы губы не молчали
Обману как все подобья
Обреченные печали
Обделенные любовью
Будет шарик мой из стали
Станет круглый чистой дробью
Там бы глину не мешали
Руки с кровью и со скорбью
Там бы глины не достало
Не достало по условью
Лишь бы бездна не кричала
Бездна Спасов на крови
Как тебя ни назови
Бог который есть «Не знаю»
Разум чистый как четверг
Ходит звездочка простая
Ни черта не означая
Чтобы сдуру не померк
День простой
День простой и невесомый
Жизнь недлинную прожил.
Только выглянул из дому
Покурить.
И покурил.
Он ничем не занимался,
Никого-то он не спас.
Все курил да удивлялся
Наперед и про запас.
Записал себя в тетрадку.
Выпил кофе. Лег в кровать.
И в двенадцать дрыхнул сладко.
Так и надо умирать.
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
