Они научили меня, расставаясь утром, прощаться навсегда,
Превращаться в камень при встрече с фотонами,
Крошиться, раздвигая губы в улыбке, теряться в толпе,
И медленно-медленно размягчаться глиной
Под нежным давлением участливых взглядов.
Когда теряешь всё, то нечего больше терять,
Тогда сворачиваешься ёжиком,
упираешься взглядом в себя
и ничего не остаётся, как
начать любить и доверять
тому, кто перед глазами.
***
На спинах вьючных мостов отправляемся в нежность,
Целуясь, в плиту неминуемо въедет плита,
Весны магнитуда тряхнёт не по-детски, конечно,
И юные души и тех, что зовутся «в летах».
Рассыплются крепости снежных больных одиночеств:
– А шо ви хатели? Сегодня и вечность не та.
Всплывёт «сеньорита» откуда-то, «buenas noches»,
И по холодам надоевшим — ручьями пьета.
Уж сколько написано, сказано, спето и спито.
Казалось — молчи, не витийствуй… метлой помаши.
Но в плоскость любви ежегодно влипает орбита —
Склоняют склонения, падают вверх падежи.
Из гумуса чувств поднатужиться, выдавить… кактус.
Блуждать по вселенной, пугая своей наготой.
И вдруг повернуться немного, всего лишь на градус —
Сдвоиться в систему с другой одинокой звездой.
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
