Мой добрый гений все беднее,
Все больше снега в волосах,
И воздух синью леденеет.
Остынь и ты, мой бедный страх.
Еще полцарства до рассвета,
Одна прозрачная рука
Прошита бледной ниткой света
И легче призрака легка.
Держись, мгновение, попробуй
За оголенный локоток –
Найдешь недвижный ужас гроба
И сновидений порошок.
А впереди еще полцарства,
И ни собаки, ни коня.
И время, чертово лекарство,
Вот-вот и вылечит меня.
Забыть
Не переплыть, не вспомнить все,
Не начинать с пустой ладони.
Пройдет минута и утонет
И ничего не унесет.
Закрыть капризные глаза.
Как перечеркнутые брови,
Все смертное простить любови.
Но паруса, но паруса…
…Оставь им море и рассвет,
А берега на свете нет.
Комарик
Колокольчика голос хрустальный
Зазвенит и опять пропадет:
«Здесь когда-то такая Наталья
Проживала?» – «Теперь не живет».
Отворится и хлопнет входная,
И комарик пройдет по ножу.
«И не скажите, где проживает?»
«Да и этого вам не скажу».
Раздухарится пьяная липа,
И какой-то летающий шкет
Без единого вздоха и всхлипа
Просвистит комариную вслед.
Колыхаясь от летнего зноя,
Будет песенка долго звенеть:
«Тут покойно – а ты беспокоишь,
Тут так сладко во сне умереть».
Соломенная дудочка
Я усну у тебя на груди
На пороге закрытого дома –
Нам никто не позволит войти.
Мы проснемся в дворце из соломы.
Он не греет ни в холод, ни в снег,
На осеннем ветру облетает.
А пройдет стороной человек
И соломенный ветер поймает.
Ничего у нас лишнего нет,
И нелишнего больше не будет.
Он один простоит столько лет,
Сколько с ветром беседуют люди.
Сколько дудочка тихо поет
И соломенной силы хватает –
И вот-вот и вот-вот и вот-вот…
И душа из нее вылетает.
Тут должна была быть пятая бабочка
Пятый час. Висит на нитке
Луч луны и луч рассвета.
Раз попытка, два попытка,
Вот и птичка, вот и лето.
Вот и облако в панаме,
Мотылек на берегу.
Вот и я взмахну руками…
Баттерфляем не смогу.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Декабрь 1969
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
