Мне так тревожно в предвкушенье чуда,
что бьет озноб, и очень хочется тепла.
Оно должно, должно придти оттуда,
с той стороны обледеневшего стекла.
Что если все это эффект самообмана,
мираж столицы перед путником в глуши?
Тогда смертельной оказаться может рана
моей по чуду стосковавшейся души.
Поверь мне, чудо! Одного с тобой мы круга.
Одна нам светит путеводная звезда.
Не сомневайся, что достойны мы друг друга.
Мы не расстанемся с тобою никогда.
Я жду тебя. Я весь напрягся на пределе.
А в недрах загнанной и взмыленной души
грохочет гром, шумят дожди, ревут метели,
рыдают вдовы у могил, звенят гроши…
И мне в мечтах моих рисуется возможный
и невозможный, в то же время, миг, когда
по лунной радуге, ступая осторожно,
моя любимая, ты явишься сюда.
Я жду тебя. Я задремал, и вот мне снится
давно заброшенный вишневый белый сад,
в котором черные, причудливые птицы
своими клювами стучат, стучат, стучат…
Стучат! Стучат! Я подбегаю тут же, быстро
к окну замерзшему, зажав в руке свечу.
Заиндевевшее стекло бело, искристо.
Я на него из полусумрака свечу.
Дышу упорно на разводы ледяные,
дышу и всматриваюсь в матовый овал.
В нем узнаю черты любимые, родные –
те, что в своем воображенье рисовал.
«Открой мне дверь!» - едва доносится снаружи
сквозь завыванье ветра нервный женский крик.
И мне в нем слышится тональность зимней стужи,
и ритм сердечный нарушается на миг.
Я открываю дверь рывком, и на пороге
в восточном танце извивается метель,
чадру узорную бросает мне под ноги
и приглашает в белоснежную постель.
Облетали дворовые вязы,
длился проливня шепот бессвязный,
месяц плавал по лужам, рябя,
и созвездья сочились, как язвы,
августейший ландшафт серебря.
И в таком алматинском пейзаже
шел я к дому от кореша Саши,
бередя в юниорской душе
жажду быть не умнее, но старше,
и взрослее казаться уже.
Хоть и был я подростком, который
увлекался Кораном и Торой
(мама – Гуля, но папа – еврей),
я дружил со спиртной стеклотарой
и травой конопляных кровей.
В общем, шел я к себе торопливо,
потребляя чимкентское пиво,
тлел окурок, меж пальцев дрожа,
как внезапно – о, дивное диво! –
под ногами увидел ежа.
Семенивший к фонарному свету,
как он вляпался в непогодь эту,
из каких занесло палестин?
Ничего не осталось поэту,
как с собою его понести.
Ливни лили и парки редели,
но в субботу четвертой недели
мой иглавный, игливый мой друг
не на шутку в иглушечном теле
обнаружил летальный недуг.
Беспокойный, прекрасный и кроткий,
обитатель картонной коробки,
неподвижные лапки в траве –
кто мне скажет, зачем столь короткий
срок земной был отпущен тебе?
Хлеб не тронут, вода не испита,
то есть, песня последняя спета;
шелестит календарь, не дожит.
Такова неизбежная смета,
по которой и мне надлежит.
Ах ты, ежик, иголка к иголке,
не понять ни тебе, ни Ерболке
почему, непогоду трубя,
воздух сумерек, гулкий и колкий,
неживым обнаружил тебя.
Отчего, не ответит никто нам,
все мы – ежики в мире картонном,
электрическом и электронном,
краткосрочное племя ничьё.
Вопреки и Коранам, и Торам,
мы сгнием неглубоким по норам,
а не в небо уйдем, за которым,
нет в помине ни бога, ни чё…
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
