"Буря мглою небо кроет",
без единого гвоздя;
буря - зверь, у ней, порою,
пыль созвездий на когтях.
Кто звездится, - те смутьяны,
буря с мглою - палачи.
Стукнет сталь, под крышкой пьяный
голос в щелку прокричит:
- Рукотворная могилка,
к ней тропа ещё цела?!
- Наливай, - там в банке килька, -
жизнь вчера не допила.
Буря выпьет и завоет:
"Ты, мой друг, не утомлён?".
И молчанье гробовое
закурлычет журавлём,
зарифмует: "Ждёт синица,
тихо за'морем моля,
что кулак вот-вот приснится
и задушит журавля".
Выпьем, добрая подружка,
ветхой старости моей,
для тебя я раскладушку
в рай поставлю. Веселей
будем жить, пошлём зарницу
за вином. Сгорит дотла.
Станем мы о ней молиться, -
пусть горит, но чтоб дошла.
"Выхожу один я на дорогу",
не туда его во тьме суя.
Ночь тиха, простите, недотроги,
в темноте не видно... ничего.
Вдоль дороги умный, как Иуда,
под крылом торжественных ракит,
в голубом сиянии, как чудо,
как бревно в глазу фонарь торчит.
"Уж не жду от жизни ничего я", -
Бог не раз корил и проклинал, -
Пусть не знаю большего я горя, -
в ночь уснёт голубенький фонарь.
"Но не тем холодным сном могилы",
где, сопя, вдыхаешь жизни прах.
Даром что, молва лицо разбила,
пусть уснёт с улыбкой на устах.
Через ночь и день фонарь проснётся
и дорогу оросит струя.
Не дождаться ночью свет от солнца, -
в темноте не видно ... ничего.
"Славная осень! Здоровый, ядрёный",
с водкой в руке по погоде одет,
кубики мёрзлые осени оной
в рюмку бросал и молчал тет-а-тет.
В серых глазищах не жёлтые листья, -
море костров, от них пепла щепоть.
Пламя покрашу, но только не кистью, -
кровь я пролью на их бледную плоть.
"Славная осень! Морозные ночи",
утром молчание луж...
Крики кукушек, но больше нет мочи
вслух их считать в ожидании стуж.
Всё хорошо, дорогая Маркиза,
всюду родимый осенний бардак.
Осень устала и пьёт за кулисой,
но не пьянеет никак.
"Есть в осени первоначальной"
от позднего цветения следы,
по ним сердца бредут к печалям,
но это только полбеды.
Где бледный серп гулял и звёзды млели,
теперь не сыщешь старых адресов.
Пугая "Тёмные аллеи",
созвездье лает Гончих Псов.
"Пустеет воздух, птиц не слышно боле".
Кукушка бьётся головой, а дятел лжёт,
им кажется ещё немного и вот-вот... ,
спрошу у осени: "Доколе?!".
"Клён ты мой опавший, клён заледенелый",
Гнуться под метелью, - вредная манера.
Ты, как трезвый сторож, вид твой впечатляющ
и зимой по снегу босиком гуляешь.
Справа смех берёзок, слева стонет верба,
крики их ввергают в грех неимоверно.
Не крути главою, оттопырив ухо,
спит дружок твой ясень, круглый год под мухой.
Сам себе казался я таким счастливым, -
трезвым и зелёным кустиком оливы.
Плакал в грудь жене я, душу обнажая,
оказалась баба не моя, - чужая.
Для биографии некстати,
для эпитафии плохи.
"Не презирайте, бога ради",
мои смертельные грехи.
Когда умру, прошу покорно,
отмерив два, отмерив пять,
ни просто так ни стихотворно,
осколки жизни не топтать.
"Когда-нибудь мои потомки",
с Луны и прочих тёплых мест,
сотрут звезду за кривотолки
и вроют на могиле крест.
Симе
"Мело весь месяц в феврале"
Немилосердно,
Не билось сердце, захмелев,
Не билось сердце.
Слетались звёздные миры
на небо вклетку.
Скатилась в пасть моей норы
Луна таблеткой.
"На озаренный потолок
Ложились тени",
Вязали руки узелок
На синей вене.
Сломать мне в драках по крылу
Казалось мало, -
И я упала на иглу,
И я упала.
Стонали девичьи грехи
Ночами жутко,
Но не кричали петухи,
Пугая утро.
Как только сняли кандалы,
Мне стало мало.
И я кричала без иглы,
И я кричала.
Подруга чаю завари
И папиросу.
Потом давай на раз, два, три
Монету бросим.
И доказать, страх поборов,
Что жизнь не спета,
Лишь сможет, вставши на ребро,
Упав монета!
"Мело, мело по всей земле"...
Не ваше дело!
Да, я сидела на игле,
Да, я сидела.
"Вдох глубокий, руки шире",
две бутылки распузырил.
Ясность мысли, полное сознание -
Богоумиляющее,
Бесоогорчающее
Дури, если трезв ещё, изгнание!
Если вы в чужой квартире —
Уши плавают в кефире, -
Не имеет этот факт значения!
С кем-то (вдым) наедине.
Спишь, как-будто на жене,
Даришь ей секунды облегчения.
Утром был похож на труп он,
К ночи вырос, если в лупу
Бросить взгляд на миг формирования.
Если мал он, взявши нож,
пусть подруга... . Больно? Что ж
оживит, вдувая в рот, дыхание.
Если вы слабы пупами —
И в глазах жены упали,
Удивитесь - Зая, всё по прежнему?
Главный счетовод на небе
Создал женщин на потребу, -
Не стесняйтесь ей напомнить вежливо.
"Разговаривать не надо" —
Подойдите тихо с зада,
Улыбаясь узко и загадочно.
А потом, сорвав улыбку,
В койку, быстро, но не шибко
И коленно, а потом лопаточно.
Не страшны упрёки чести —
Мы в ответ нальём по двести,
"В выигрыше даже начинающий".
Красота! Среди могущих
Пьяных нет и нет непьющих —
Тост поднимем ... плоть ошеломляющий!
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель,-
Гласит летописца сказанье,-
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар я жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестись на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту,-
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь -
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" - молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
И клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!"-
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
1938
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
