На круглом от поэзии столе,
на благородном матовом стекле,
ножами перочинными в порезах,
лежала луна-рыба, чуть дыша,
а пятеро, концом карандаша
в бока ей тыча, обсуждали свежесть.
— Метафора судьбинной глубины!
— Оксюморон присвоенного света!
— А вы могли бы? — Да, могли бы мы,
хоть на трубе, хоть на простой салфетке.
Чай лился мимо. Блюдца, дребезжа,
сердито ездили по кругу. И тетради
тряслись в руках, которые держа
их тьмы. — А нас?! Регламент? Пересядем!
Постановили: безнадёжна. Развели
костёр. Предмет беседы разделили —
поджарили и съели. Символизм
решили обсудить на той неделе.
Луны кусочек унося в себе,
брели по тёмным улицам поэты.
Светились только двое — в серебре,
текли в ночи две круглые планеты,
от засухи страдая, чуть дыша,
как выброшенные на берег рыбы.
Язык, неповоротлив и шершав,
в потёках чёрного, как ночь, карандаша,
как шар, катал анафору — могли бы.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
1836
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
