О, как в юдоли наших судеб
бездумно, пОходя, беспечно,
поспешно, грубо, бессердечно
в тумане лжи и словоблудья
мы ближних судим, судим, судим!
Их краскою одной пометив,
полутонов не признавая,
при всём природном многоцветьи,
палитра яркая - чужая
и голос пониманья чужд,
хоть ветер ноября, не мая,
разлук, потерь, грядущих стуж
над пустырями бывших дружб
гудит, гудит, не умолкая...
Всех под одну гребёнку стричь,
развивши бешеную прыть,
стремимся, в стадо загоняя,
и гуру нет, себя опричь.
В удушливой лавине буден
мы, не умея слушать, судим,
не вникнув в суть, ходя по краю,
мы априори отвергаем,
ярлык наклеив, осуждаем
и снова в гневе судим, судим...
Не потому ли путь так труден,
стынь одиночеств ждёт немая?
Мировоззрение чужое неверно тем лишь, что чужое,
не стать ему твоим родным, а потому его - в изгои,
инакомыслящих - распни!
Вопрос извечный: Почему не могут уживаться рядом
окрасов разных мненья, взгляды,
испепеляют в гневе взглядом друг друга с твёрдым: "Не приму!"?
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
