Краснеют гроздья у рябины -
позднеосенняя пора -
предвестница потерь - близка...
Я на тебя смотрю, любимый,
из интерьеров ноября,
смотрю уже издалека.
Всё глубже тени, всё теснее
наполнен вздохами закат -
к причалу путь они мостят,
где всё труднее и труднее
ловить средь суеты мгновений
твой удаляющийся взгляд.
Он с каждым часом дальше, дальше
и в беге будней под уклон,
в тревогах их непреходящих,
мне не прижать к щеке горячей
знакомую до жил ладонь.
За жизни воем, граем, плачем
не ощутить в ней пульс, дарящий
одно дыхание с тобой,
снимающий любую боль.
И от того себя всё жальче,
а зов мой переходит в стон,
что безответностью рождён.
Всё ярче гроздья у рябины
и в них печаль моя тяжка -
любовь из ночи воробьиной
с беспечностью её "пока",
на деле так невозвратима -
сменяет времени оскал,
жестокой данности реал.
Лишь память стаей журавлиной,
касаясь крыльями виска,
тревожит, на помин легка...
А нам не встретиться, любимый!
*Первая строфа - перепев романса "Ах, эта красная рябина".
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.