Капитан приказал построенье.
Я оделся и вышел на плац.
«Неужели опять в оцепленье?..» –
думал я, выполняя приказ.
Встал я в строй, про себя проклиная
эту службу собачью свою.
Все твердят, что она неплохая.
Лучше так, чем погибнуть в бою.
Бить старух милицейской дубинкой –
это легче, чем где-то в горах
пробираться заросшей тропинкой
с автоматом в озябших руках,
легче, чем на подлодке томиться
или в танке горячем трястись
на таджикско-афганской границе,
превращаясь в вонючую слизь…
Это легче… Я спорить не буду,
только биться готов об заклад,
что уже никогда не забуду
тот старушечий пристальный взгляд…
Нам очистить вчера приказали
Ленинградку за тридцать минут.
«Старички там бунтуют,– сказали. –
Дескать, пусть им все льготы вернут.
В результате с пяток депутатов
в мертвой пробке у Химок сидят,
самый главный из нефтемагнатов,
за которым с Лубянки следят,
кто-то там из Центрального банка –
тот, о ком наша пресса шумит,
да еще проститутка-поганка,
обслужившая за год весь МИД…
Так что вы уж давайте, ребята,
сантименты отбросьте пока.
Разгоните смутьянов проклятых,
а упрутся – намните бока.
Голытьба до того обнаглела,
что мешает столице цвести.
Только знают, что шляться без дела.
Поскорей бы их всех извести!..
Тот из вас, кто окажется в списке,
окончательном, наградном,
в конце года получит прописку
в городке подмосковном одном».
Получив инструктаж этот вводный,
от посулов закапав слюной,
мы, как псы, целой сворой голодной
на неравный отправились бой.
А когда стариков разогнали
и к машинам бежали трусцой,
на углу, у ларька повстречали
бабку нищую с гнутой клюкой.
Бабка встала, глазами сверкая,
и клюку навела, как ружьё,
и тогда-то как раз, пробегая,
я зачем-то ударил её.
Я ударил её в четверть силы,
так, вскользячку, слегка, по плечу,
но боюсь, что теперь до могилы
ничего уже не захочу.
Зря, пожалуй, в Москву я приперся.
Ни квартир не хочу, ни наград.
Лишь бы только из памяти стерся
тот старушечий пристальный взгляд!
Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса...
А в недорослях кто? Иван Великий -
Великовозрастная колокольня -
Стоит себе еще болван болваном
Который век. Его бы за границу,
Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно!
Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!
Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно. Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу...
Уж я не выйду в ногу с молодежью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью легкой не войду.
Мне с каждым днем дышать все тяжелее,
А между тем нельзя повременить...
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня,
И Фауста бес - сухой и моложавый -
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.
Ей некогда. Она сегодня в няньках,
Все мечется. На сорок тысяч люлек
Она одна - и пряжа на руках.
25 июня - август 1931
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
