Лето расплакалось в середине процесса,
заметалось по календарю из гугла в гугл
и объявило осени обычный дефолт.
Берёзы протянули свои золотые ладошки
в молитве «Пода-а-айте сколько кому не жалко».
«Всё, что у меня осталось», — сказала осень
и скупо насыпала серебро дождя.
«Экая безвкусица!» — Прокаркали маргиналы, —
«серебро с золотом не сочетается».
Набросились блюстители высокой моды на берёзы
и давай трясти их, осыпая чешуйки позолоты.
Когда остались чёрные каракули ветвей
на белых в почеркушках ватманах стволов,
на серой плотной основе облаков,
они нахохлились и пробурчали:
«Строгость и минимализм,
красота простоты — есть истинная гармония Востока,
а не вот этовотфсё показное яркоцветье.
Красота меча — в строгих линиях
и скромности убранства.
Всё богатство души невежливо выставлять напоказ,
тонкими деталями следует любоваться
неторопливо и вдумчиво,
выказывая их владельцу своё искреннее восхищение».
Меч — в тонких изящных ножнах тела,
рукоять обтянута прочной кожей ската,
цуба разделяет тело на покой и активность.
В правилах хорошего тона —
предлагать осмотреть меч рукоятью вперёд,
всячески выказывая свои мирные намерения.
Лёгкий поклон всем телом, раскрытые ладони,
чеширская восточная улыбка —
величайшая ценность момента,
отделяющая неподвижность от взрывного движения,
неуловимый миг между жизнью и смертью —
здесь и сейчас.
Напряжение знания
и умений.
Скромная простота бытия.
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
