Жил, как старый волк зимою,
натощак посуду моя.
Этой сценою немою
возмутился Зинкин кот.
И сказал:"Послушай, Гриша, -
подойдя к кастрюле ближе, -
Зинка спит, давай потише,
а не то ...су в компот".
Почему? Кто разберёт.
Мыть посуду Гриша кончил.
Колбасы отрезал кончик,
тараканов свору гончих
разогнал, спасая торт.
Тут вползает дядя Коля, -
был неделю, как на воле, -
то ли трезвый, пьяный то ли.
Крикнул Гришке:"По пятьсот!?".
Почему? Хрен разберёт.
Водка только норовила.
Литра дяде не хватило.
На забор в окне Светило
поднималось, взяв разбег.
Фактом Коля был растроган
и у самого порога
он упёрся в землю рогом
и улёгся на ночлег,
как пингвины, - прямо в снег.
За окном кружат снежинки,
в спальне храп стоит. У Зинки
бигудями по старинке
голова покрыта в точь,
как у западной актрисы,
что упала за кулису,
увидавши хвостик крысы
и никто не смог помочь, -
на дворе стояла ночь.
Зинка потянулась сладко,
улыбнулась и украдкой
почесалась под лопаткой, -
точно Сонечка Лорен.
И блеснувши бигудями,
Зиночка, взмахнув грудями,
и покрывши их крестами,
голосом морских сирен
затянула:"Где ты, хрен?!".
Вспомнив разговор вчерашний,
Гришка испугался страшно,
что снесло у Зинки башню.
В спальню бросился вперёд.
И, умывшись по дороге,
чистив зубы, вымыл ноги
и улёгся на пороге,
как любимый Зинкин кот.
Почему? Чёрт их поймёт.
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
