Моя добрая Пегги была проста как текила,
Если видела пастора, всегда ему говорила:
- Я чиста и невинна, мистер Квиллинг.
- О как это мило, вот тебе шиллинг.
И она, заливаясь румянцем, мне шептала украдкой:
- Проводи меня в лес, там я сяду рогаткой,
Раскину ноги под деревом, помолившись Богу,
А ты прячься в кустах, жди единорога.
Ты же знаешь, единороги народ любопытный,
Чуя девственницу сразу к ней бросают копыта,
Перепрыгивают моря и горы, не говоря гоп,
Мчатся, скрыты травой высокой, виден лишь рог-перископ -
Тут уж ты не теряйся и хватай его за фаркоп.
Мы долго шли по тропинке, туда где корявая пихта,
Там Пегги села рогаткой и дальше вела себя тихо.
Я был терзаем сомнением, но вдруг пришло озарение:
А вдруг он использует рог не совсем по предназначению?
Знаем мы этих коней на девственниц падких...
И я подошёл к Пегги близко, сказал что душе моей гадко.
Но Пегги не отвечала, зачем-то смотрела в небо,
Стонала, как будто больно, дышала, как после бега -
Наверное захворала, как раз когда день иссяк.
Хотел было ей помочь, но что-то пошло не так...
А после сверчки, цикады визжали и ухал филин,
Лишь я и Пегги молчали, и звёздноё небо пили.
Я думал, что будут слёзы и буду я проклинаем,
Но Пегги лишь улыбалась: " Теперь уже не поймаем..."
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
