Ты говоришь – выговорись, станет легче,
слово не лечит, если мается взаперти.
Я говорю – милая, слово теперь не лечит,
слово не значит, не стелется, не летит.
Эта эпоха – трансформер в посудной лавке,
визги сирены в библиотечном саду.
Броская мысль в новостном заголовке –
вовсе не то, что по тексту имелось ввиду.
Дело даже не в том, что язык как глина,
падок сверх меры на каждую блажь гончара.
Дело также не в том, что гончар – скотина,
псевдопереосмысливатель добра.
Дело, пожалуй, в нас, дело в нашей воле
жить понарошку, прикидываться тряпьём,
врать, потому что все врут, и уж тем более
врать, когда это маркетинговый приём.
Это уже не грех, это, считай, наука,
бог знает кем вплетённая в буквари.
Время быть в тренде, попробуй, ну-ка! –
Вкрадчивый голос в тыковке говорит. –
Вот райский сад за семью стенами,
кружево на исподнем, изысканный обертон,
бабки, безвиз, независимость временами,
шмот цвета хаки, экскурсия на Плутон.
Так под шумок расползаются швы Пангеи,
так Карфаген разрушается изнутри,
так Мона Лиза втихую из галереи
в частную лавочку лыжи вострит…
Ты улыбнёшься, и только тогда замечу,
как отпустило, как стало нежно жнивьё.
Благодарю, дорогая! И вправду – легче.
Всё обернётся! Прорвёмся! Живём!
Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч;
его пронзительности вторя,
на весла севшие гребцы
глядят на снежные зубцы.
II
Покуда храбрая рука
Зюйд-Веста, о незримых пальцах,
расчесывает облака,
в агавах взрывчатых и пальмах
производя переполох,
свершивший туалет без мыла
пророк, застигнутый врасплох
при сотворении кумира,
свой первый кофе пьет уже
на набережной в неглиже.
III
Потом он прыгает, крестясь,
в прибой, но в схватке рукопашной
он терпит крах. Обзаведясь
в киоске прессою вчерашней,
он размещается в одном
из алюминиевых кресел;
гниют баркасы кверху дном,
дымит на горизонте крейсер,
и сохнут водоросли на
затылке плоском валуна.
IV
Затем он покидает брег.
Он лезет в гору без усилий.
Он возвращается в ковчег
из олеандр и бугенвилей,
настолько сросшийся с горой,
что днище течь дает как будто,
когда сквозь заросли порой
внизу проглядывает бухта;
и стол стоит в ковчеге том,
давно покинутом скотом.
V
Перо. Чернильница. Жара.
И льнет линолеум к подошвам...
И речь бежит из-под пера
не о грядущем, но о прошлом;
затем что автор этих строк,
чьей проницательности беркут
мог позавидовать, пророк,
который нынче опровергнут,
утратив жажду прорицать,
на лире пробует бряцать.
VI
Приехать к морю в несезон,
помимо матерьяльных выгод,
имеет тот еще резон,
что это - временный, но выход
за скобки года, из ворот
тюрьмы. Посмеиваясь криво,
пусть Время взяток не берЈт -
Пространство, друг, сребролюбиво!
Орел двугривенника прав,
четыре времени поправ!
VII
Здесь виноградники с холма
бегут темно-зеленым туком.
Хозяйки белые дома
здесь топят розоватым буком.
Петух вечерний голосит.
Крутя замедленное сальто,
луна разбиться не грозит
о гладь щербатую асфальта:
ее и тьму других светил
залив бы с легкостью вместил.
VIII
Когда так много позади
всего, в особенности - горя,
поддержки чьей-нибудь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно
и глубже. Это превосходство -
не слишком радостное. Но
уж если чувствовать сиротство,
то лучше в тех местах, чей вид
волнует, нежели язвит.
октябрь 1969, Коктебель
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
