Сквозь ночь наш скорый поезд мчал,
В купе ночник светил.
Мой визави, казалось, спал
и вдруг заговорил.
Невнятно и куда то вбок,
как будто бы во сне,
но становился монолог
всё громче и ясней.
.............
"Есть во вселенной старый дом,
на горке, над рекой.
с тех пор, как не бываю в нём,
я потерял покой.
Счастливым там был каждый час
давно - давным-давно,
и вспоминаю всякий раз,
когда иду на дно;
когда овладевает грусть,
или когда беда,
как за соломинку держусь
за те мои года.
За молодость и чистоту,
за первую любовь,
за бабушкину доброту,
хранившую мой кров.
Я много раз хотел туда
вернуться наяву,
чтоб - родниковая вода,
чтоб лечь на ту траву.
Почувствовать тепло перил
услышать скрип дверей,
но чей-то голос говорил
мне всякий раз:
.................
"Не смей!
Не стоит; с прошлым не шути,
что лишь в душе живет -
начнешь искать к нему пути -
найдёшь - оно умрёт.
Когда увидишь дом чужой
оградой обнесён,
почуешь бедною душой,
как недоступен он.
Покажется, что ты объят
фатальностью потерь,
что, может, не было тебя,
а, значит, нет теперь.
И вот уже не ты, а он,
чужак, нежданный гость ,
найдёт заросший ивняком
затерянный погост.
В надежде тщетной снова стать
собой хотя б на миг,
и в безнадежности понять:
ты опоздал, старик.
Не взять целебную траву
с заброшенных могил,
не воротиться наяву
туда, где счастлив был". ".
.................
Он, вдруг, прервался, замолчал,
слышней стал стук колёс,
сквозь тьму и свет наш поезд мчал,
среди вселенских звёзд.
Я за руку его взяла:
"Пора; ты всё сказал."
Рука была ещё тепла,
и поезд - прибывал.
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
