В вечном движении чёртик из пластилина.
Милая пластика. Тихо хрипит пластинка.
Смена сезонов-характеров... Что там - глину
перелепить – наизнанку/ лицо на спинку!
Перечень поз-настроений. Одним движеньем... –
Чёртик присядет на корточки, будет плакать...
Плавно – течение. Ветер несёт женьшеня
запах /из прошлого/. Память вскрывая лаком,
лжечасовщик, лжеремесленник лепит время.
Щупальца гибких историй, как шестерёнки,
вновь разогнутся.....
/и прожил уже не с теми,
и не такие картинки на фотоплёнке,
и не такой механизм..../
И опять по чётным
чёртик – на корточки.. Спинкой вперёд – несложно...
В вечном движении...
Знаешь, а так почётно
быть режиссёром на вехах – земных таможнях.
**
Путешествовать в вязком сиропе и вечных сумерках,
бархатистых портьер изучая налёт сиреневый.
Назовут северяне такого, как я, Снусмумриком,
уходящим в снега по субботам и воскресениям.
Милый дом Мумидол забывая, - чужой, засиженный,
отправляться в ничто – непонятное, неизвестное...
Не нужны мне давно ни привычные сердцу хижины,
ни цепочка следов возле дома.
И бесполезно, и
неразумно держать, предлагать тёплый чай, пирожные,
если гложет не жажда и голод, а дух скитания.
... как минутная стрелка, отметки пройду – таможни, - лишь
положите в котомку чужие воспоминания.
***
И дорога отучит быть пошлым – платил бы пошлину,
под пластинку с мелодией прошлого бы вальсировал.
Путешествий мотивы, как визы, давно продолжены,
и ложится дорога под ноги, как крошки сырного
бежеватого цвета.
И прыгаешь в даль – так в классики
развлекались-играли подростки...
/ты прыгал в прошлое, -
элегантно, легко, ну, с присущей чертовской пластикой, -
в прошлобудущий сон... Но пути не казались ложными!/
А вокруг мельтешили другие снусмумри... – чёртики,
пластилиновым чудо-ансамблем по перекрученной
неизученной трассе, лишённой своей мелодики.
... шестерёнки скрипят: время тянется, время включено...
Внедорожная память, женьшень... и молчит ремесленник,
и не скажет, отпущено сколько и что положено.
И чертёныш, как кукла, застыл в тишине, бездейственный.
Пересадочный узел.
Порядок такой.
Таможенный.
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
