Маленькие дурочки мечтают: вырасту – буду гордой, красивой и знаменитой.
Выросла.
Только одного теперь – стать крохотулькой маленькой,
чтобы большие красивые бродяжечки-кармелиты
вкладывали меня в разноцветье лифа, или в купальники –
какие-нибудь силиконовые памэлы,
чтобы пони прикалывали меня седлом под попку эльфиков-ангелочков…
Авторизация голосила, что пароль «судьба» как-то слишком чисто-конкретно абстрактен,
поэтому стоит попробовать отправить память на санаторную перезагрузку.
Память забивалась в угол, за шкаф.
Выдавала список случайных актов –
цвет белья, две пуговицы, утерянные, со школьной блузки,
пять царапин, оставленных на взрослой парте – словом,
полное безобразие – не память, а долгий затянутый waiting list.
От созерцания памяти отвлекал очередной свинцовый
выходящий из моего сумрака жорж-сандовский шарлатанишка трисмегист:
кислые, кислые, кислые kissы. Космы. Спины наждачка –
как за стеной каменной засыпаешь, только вот груди счёсывает…
Думала: раз уж выросла такой пошлячкой,
буду жевать эту жвачку у чёрта на дачке,
как и положено курвочке стоеросовой.
Ан-нет.
По снам шляется постоянно анна.
Недостижимость марины обидно дразнит не мальчиком, так неумёхой-козаком-разбойником.
Вода в кране отдаёт раненным океаном.
Трусы в топориковых аппликациях с принтом «раскольников»
безнадёжно утеряны…
Такое вот, понимаете, детство, но
деться некуда, и это – самое лучшее.
Сижу на сене, стряхиваю с шеи соломинку «безнаследственность».
Сено шуршит.
Я слушаю –
то ли мышеватый ветер, то ли моноложная околесица…
Вот бы мне быть маленькой-маленькой, максимум – четыре месяца!
Вот тогда б – никаких мыслей, разве что мыслёныши, размером с пятак,
а так
сидишь, думаешь:
у эллочки – парниши, толсты, таксовы и знамениты,
у белочки – марганцовконочье, глазовыкалывание на иконках…
Я – всего-навсего маленькая иголка, сквозь которую проходят астероиды-псевдонити.
Я – иголка…
За то, что я руки твои не сумел удержать,
За то, что я предал соленые нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие древние срубы!
Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко;
Никак не уляжется крови сухая возня,
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.
Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?
Зачем преждевременно я от тебя оторвался?
Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,
Еще в древесину горячий топор не врезался.
Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
И чувствует город свои деревянные ребра,
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
И трижды приснился мужам соблазнительный образ.
Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
И падают стрелы сухим деревянным дождем,
И стрелы другие растут на земле, как орешник.
Последней звезды безболезненно гаснет укол,
И серою ласточкой утро в окно постучится,
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.
Ноябрь 1920
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
