Пустота фрагментарно разбросана между деревьев.
Лес топорщится и прорастает в пространство, насквозь
Продирая пласт нижний, впиваясь верхушками в верхний,
Не давая вращаться Земле, тормозя эту ось,
И, остыв, застывает. А серый покров облаков
Вдаль течёт, истекая из раны седыми ветрами
По поверхности - от середины до самых окраин
Неизвестной по картам, ничьей стороны дураков.
Зимний воздух пластами скрипит по верхушкам деревьев,
На ветвях рассыпаясь в бесцветный пустой порошок.
И последние листья висят бунтарями на реях,
И глядят на своих у корней, ощущая лишь шок.
И шуршат напоследок. А саван седых облаков -
Позаброшенный и комковато закиснувший войлок,
Пропитавшийся стылой водой, обернувшейся пойлом -
Вдаль течёт, покрывая ветрами страну дураков.
Прорастают спонтанно из леса косые тропинки,
Лёд бугрится по ним. Пустота, оступаясь, скользит
И неловко в снег валится, медленно на половинки
Расщепляясь стволами; и спит, извалявшись в грязи,
И молчит, и дробится ещё. А покров облаков
Расползается в стороны, сам же себя и латая.
И по небу влачась, та бессмертная блеклая стая
Вдаль несёт устаревшую весть о стране дураков.
II
За околицей скучного леса, на дальности взгляда,
Безразличного к трещинам на перемёрзлых стволах,
Возвышались цветные громады гигантского града.
Там всё знали давно о самих о себе, дураках.
Штукатурка и мел осыпались со стен после стройки.
Паутина из трещин, ветвясь, по бетону ползла.
И стояли в грязи проржавелые старые койки,
И скрипели натужно в осколках пивного стекла.
В этом городе люди когда-то рождались и были,
Но в процессе случайно со всем окруженьем слились
Так успешно, что если пройти даже многие мили,
Не понять всё равно, где осталась разумная жизнь:
Где человек, а где парк; где фонарь, а где юность;
Где ржавый автомобиль, а где просто дурак...
Между домами прямились проспекты как струны -
Всё остальное кривилось, всё как-то не так.
Эти люди врастали как плесень в глубины веков,
А из окон топорщился сонм тараканьих усов...
Задержавшись немного над градом, покров облаков
Развернулся обратно и скрылся в глубинах лесов.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
