Если бы Бог назначил женщину быть госпожой мужчины, он сотворил бы ее из головы, если бы - рабой, то сотворил бы из ноги; но так как он назначил ей быть подругой и равной мужчине, то сотворил из ребра
…. и чесночную булку, что слаще, чем мёд или бейлис,
и колючие кактусы, что обдирают язык…
Говоришь, тебе плохо. Скольжу по словам, как канатам,
этот мат бакалейный приелся. Вода и сухарь –
барбарисовый плов, и объедки синюшных пернатых,
пережаренных смыслов коптящихся едкая гарь, -
говоришь, что не нужно.
Да я – ничего… Просто август
переходит на строгость сорочек – сентябрський фасон.
И вдвойне так странна в увядании нежная завязь,
и вдвойне так печально, что левая чаша весов
перевесит.
Деревьям обидно лишаться рубашек…
Я – ни слова, что дереву – больно, - мни листья в горсти!
Человека сгибает сезонность потери поклажи,
человеку за это даётся «возможность» грести
вдоль себя – отстранённо, не то чтоб весомее – просто
ощущая себя тяжелее, свинцовей, слабей…
Только так и теряются в омутах мелких напёрстков,
только так начинают украдкой стрелять голубей…
Говорю себе: «дура, не мучь его».
Лист, словно гейша,
церемонно кружится и взглядом твой шаг тормозит.
Вы глядитесь друг в друга – подобные, осенью – те же, -
не уложены ветром в земли грязевые пазы, -
вы глядитесь друг в друга, как в зеркало…
К счастью, за эти
миллиметры секунд успеваю припрятать слова.
Ты сказал, тебе плохо. Печали не лечат концертом.
Не-печали – тем более. Слишком, увы, углова-
ты шарфы «словяные», бесформенны…
Где вас,
твоё «плохо» взорвавшие, словно воздушный пузырь,
где найти - настоящие, слаще, чем мёд или бейлис,
где живящие взять, что бы в кровь ободрали язык?...
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
