Глубокие сумерки пахнут лавандой и мятой,
С дыханьем вливая покой в ошалелую грудь.
Звенит тишина. Из травы, мотыльками примятой,
Белесая дымка тумана готова вспорхнуть.
Совсем далеко, над вершинами дремлющих елей
И пухлыми кронами только разбуженных ив,
Рождается месяц. И в сердце гудит еле-еле
Какой-то тягучий и малознакомый мотив...
Не смея опасть полусогнутым кругом объятья
На узкие плечи, теряюсь в полете минут.
Стою и молчу. А безликие тени, как братья,
Меня донимают и в бегство пуститься влекут
От этих спокойных мерцаний в квадратиках окон,
От бело-сиреневых запахов томных аллей...
Влажнеют глаза то восторженно, то одиноко.
И сердце гудит с каждым новым ударом странней.
Зернистые сумерки вянут... Все выше и выше
От сонной земли улетает полночная дрожь.
И глухо царапают воздух летучие мыши,
Как голос, которым любимого – не – позовешь…
Цепляюсь за шторы, но руки – слабеют уныло,
Опять изменяют и падают грузно по швам.
О, сколько бездарных стихов я другим посвятила
И сколько молчанья ссудила, опять же, не Вам!..
Иссиний и черный ложатся на донышко взгляда,
И слезы кровавит луч месяца: тонкий и злой.
Простите мне то, о чем знать Вам, как будто, не надо,
И то, что на сердце так давит своей немотой!..
Курносая хмарь растянула свой морок спесивый,
И теплится курево перьев и ладана за
Недвижными чащами полузасохшей крапивы...
И я – закрываю – глаза…
Бессмысленное, злобное, зимой
безлиственное, стадии угля
достигнувшее колером, самой
природой предназначенное для
отчаянья, - которого объем
никак не калькулируется, - но
в слепом повиновении своем
уже переборщившее, оно,
ушедшее корнями в перегной
из собственных же листьев и во тьму -
вершиною, стоит передо мной,
как символ всепогодности, к чему
никто не призывал нас, несмотря
на то, что всем нам свойственна пора,
когда различья делаются зря
для солнца, для звезды, для топора.
1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
