Чупакабра (исп. cupacabras, cupar – сосать
и cabra – коза, дословно «сосущий коз»), также
«козий вампир» – мифическое существо, убивающее
домашних животных. Достоверных научных сведений,
подтверждающих существование чупакабры, нет…
Википедия.
Чупакабра…
на Брахмапутру похоже…
практически, Килиманджаро
или, точнее, Каса-дель-Корво,
ногтями окошко
Коворубия Исидора
с баллонами, переполненными молочными реками_волнения волнами…
Верховой, замеченный в членовредительстве,
втосковываясь в снега Джомолунгмы,
измышляет о Бракачупре (оговорился, о Кубачапре, тьфу ты, Боже ж, ты мой,
конечно о Чупакабре)
и о пленере Чупакабаны,
по(д)ставляя, тем в(б)ременем, с дифференцированной авральностью
дурочек чехова, нет, правильнее, чеховских дурочек
с полуанальной оральностью
маврам в мареве Гавра –
жрецам извнешнего
Чупакабры –
для отправки вовне… во вне… во, в неклоунируемую клонотеку
на опыты по высасыванию,
сцеживанию;
о-trust-me-нечиванию
Великого и Ужасного
Мудрого Пакачубры
по имени
Чупакабра…
Он приходит внезапно.
Он не пАлит приход.
Он, как тень Зеба Стампа.
Он, как Время-Не-Ждёт.
Чупакабра…
Когда-то всё в первый раз…
Грозы в Канзасе
и на Адриатике римские папики,
на Родосе козы и чингиз-ханы в степях Монголии…
А далее, более…
мастурбирующая, в жутких магнолиях, магдалина – почти голая –
слегка недообнаженная мыслями,
недопоражённая неподражаемыми вымыслами,
тайно недовлюблённая в Чакраборти,
с табличкой, пришпиленной к подтравливающим сосцам
«Священная молочная курица, коза, корова»,
языком пикассирующая «Ныне и Присно…»,
сверхпроводимая, словно висмут,
приязычивает себя
к скалам в Чупадильерах
в жертву
ожидания органзы оргазма
Страстного и не-Могу-Могу-чего,
гармоничного кабальеро –
обезожабренного Чупакабры…
Чупакабра…
Всё когда-нибудь кончится…
И, тотчас же, начнётся заново:
период полусинтеза полураспада – магдалина…
Кончита полудождётся Резанова,
а он к ней полудоедет полужив-
полувысосан,
как коктейль «Северный Ледовитый»,
как лёд из него в стакане,
облизан.
И, приколотый бизань-останкинской,
за отсутствием кабачупровых зубочисток – корабельных сосен на Индостане
и у подножия Килиманджаро –
к вахтенному ежемесячному (не)печатному органу Букачапры
вождём Че Пакаброй
с вожделенно выпученными зрачками
на полногрудых топах
овец, овулирующих отрыжкой Овидия
в ожиданьи любви-оригами,
полувысохнет
на не кончающей(ся) шкуре крошки Кончиты,
второпях наизнанку накинутой
(и внизу до конца не застёгнутой)
на Великого и Ужасного,
Страшного, Страстного, Могу-и-Могу-чего
Чупакабру…
Когда-либо всё в первый раз…
И всё когда-нибудь кончится…
И верховой, тот, что уже замечен,
полусинтезируется в магдалину,
а, может, полу на нее распадётся
в предгорьях какого-нибудь алчно алчущего Алтая –
нового микрорайона, перенаселенных подступов к Гималаям –
или рядом с какими-нибудь килиманджарами…
И только Извечный Обезожабренный
Чупакабра
будет прикалывать грот-фок-бизань-зубочистками
все новых и новых
коворубий-резановых,
магдалин и кончит
к мягким подушечкам
в коробочках своей клонотеки…
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
