С благодарностью Соколовой Н. без которой вряд ли бы родился этот текст.
1
Бог никого не любит
более или менее.
Он любит всех одинаково.
Мысль не нова, но каковО
самому придти к ней,
понять,
что вон та последняя б…ть
на ярославке из Украины или из Пензы, не важно,
так же
любима Богом
как и журавлик бумажный,
который по воздуху-то плыть может
в моих лишь мыслях,
и все мы – искорки истины,
части её, пазлы
(абракадабра какая-то, не умещается в голове сразу),
что всё зависит от точки отсчёта:
кто на панели, а кто
за окном авто.
Один без другого рушит
тончайшую нить –
нет, не нить, состояние воздуха –
тушит
свет привокзального фонаря;
сколько их проносится за окнами зря,
и мы их поначалу считаем даже,
но рюмка, уютная, коньяка
нам расскажет
о собеседниках,
да, и о нас самих много такого,
что, разве, вызвать слепого
из вагона десятого или в тамбуре случайно встретить,
только он не заметит
насколько мы…
на своём месте,
а, тем временем, что пропустили мы и когда
только Богу известно…
2
У Бога нет худших и лучших.
У него нет ошибок.
Иначе, Что Это Бы Был Бы За Бог?!
Это мы канючим:
- Верни мне вон ту!
Я же совсем не это имел в виду!
Разве же ты не понял?!
Да понял он, понял,
что ты имел в виду,
и что будешь иметь в этом самом «в виду»,
и что будет иметь тебя в этом «в виду»,
если, хоть на мгновение, сможешь ты быть-иметь в этом «в виду», что он понял…
пожалуй, я лучше пойду,
но, хоть раз…
так, на всякий случай
(всё-равно уже не будет лучше:
я с такой скоростью проскочил
эту черту,
что
не сразу понял):
ВЕРНИМНЕВОНТУЯЖЕСОВСЕМНЕЭТОИМЕЛВВИДУРАЗВЕЖЕТЫНЕПОНЯЛ!!!
Знаешь, Бог не делает ошибок.
Поэтому-то он и Бог.
3
Бог всегда с нами.
С каждым из нас.
Я это понял сейчас.
И не по книгам каких-то Свидетелей,
не по лицам радетелей,
которые радеют
ради самого радения.
Не потому, что возможно уже
someone is trying to spell me
и, прости, не по твоим письмам на mail.
Но, я понял по тому, что ты думаешь обо мне,
не важно,
со злостью ли, с грустью.
И комок
непонятно чего,
то распирает
душу, как песок
речной
распирает старую баржу,
то сжимает
её, душу же, до размера Чёрной Дыры, не давая, глотка воздуха даже,
то делает эту душу гордой до тошноты:
бросишь камень,
отскочит неузнаваем;
то журавликом лёгким, сквозь обжигающий пламень
сумевшим взлететь,
подгоняемый
ввысь недоверием
(даже моим)…
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
