Перед тем, как исчезнуть, душа его метнулась к окну и успела увидеть там не соседний стоквартирный блок номер двадцать пять, корпус три, с фанерным остеклением балконов, - нет, успела она различить густо-коричневую с зелёным картину сказочной долины со столпообразными скалами на дальних её берегах и тёмными шапками леса на шероховатых предгорьях. И прямо в синем, плотном небе увидела она огромное и подробное облако, из-под которого рвалось и ломилось неземное сияние... облако-пирамиду, облако-гору, облако-остров с голубыми ущельями и вздутыми полупрозрачными хребтами.
И ещё успела увидеть она, его душа, несколько невозможно тяжёлых глазу валунов, серого с голубым и тоже шершавого какого-то цвета... валунов с зажмуренными веками и плотно сжатыми ртами над густою, как шерсть травой.
Перед тем, как раствориться в неживом веществе, перед тем как раз, когда у него на вдохе, не больно и очень туго натянулась в груди тонкая мембрана и затем прокололо сердце ему аккуратное, но беспощадное, насекомое, - успела его душа выглянуть в окно и увидеть уходящую бесконечно далеко и бесконечно вниз долину, не то зноем, не то чрезмерной густотой воздуха насыщенную, и - сияющее облако-остров, уже изменившееся чуть-чуть...
...успела съёжиться, поднять плечи и загривок, дрогнув спиной, и потянуть туда лицо, обретающее (как почувствовалось сразу) несвойственную до того обветренность и ещё - тяжесть надбровий и переносицы. Возможно, случилось так потому, что слишком долго ждала она пространства там, где мучили её теснота тела и судорожное напряжение внешней жизни, в которой не было любви, а была только потусторонняя, от материнского чрева, память о ней...
...страшное напряжение от сжимания несоединимого в единую конструкцию, от бесконечного чувства долга...
Ещё не соединилась с ним, с умирающим, та граница меж двух секунд, когда после неторопливых разветвлений жизни вдруг начинаются бесконечные повторы последнего увиденного, когда наступает смерть, - а душа его неправдоподобным и неустойчивым зверем протиснулась в растворённое окно... Зверем, тяжёлым сверху, с горбатой, буграми и струпьями усаженной спиной, но на тощих и перекрученных ногах и со слабыми, согнутыми к себе трёхпалыми ладонями на затвердевших в полусгибе руках, хромающим и судорожным зверем с крохотными гениталиями между чудовищных ног.
Душа его просто поняла, что ещё миг - и всё остановится, и удушающим студнем смерти схватится мир, и подробности его повиснут, останавливаясь... ещё миг – и всё.
Она, мыча и повизгивая, выкарабкалась в окно и первое, что поразило её - запах, нутряной и пряный запах, скорее неприятный резкостью своей... запах влажных внутренностей, который, впрочем, пропал очень скоро и более не появлялся уже.
Второе же - это настойчивое чувство того, что там, в оставленном ею сумраке, вокруг постели, в комнате, всё замерло в зыбком, очень зыбком равновесии. Она даже вернулась торопливо к дурацкому пряничному домику без дверей и с одним единственным окошком, и, сторонясь, подёргивая шеей и откидываясь, глянула туда через силу - во тьме седой комнаты она различила кровать и своё тело и в тот же миг поняла, что мироздание ещё чуть-чуть осело.
Задирая голову от напряжения шейных мышц, душа его вдруг осознала простой закон доставшегося ей мгновения: назад дороги нет, и горчайшее чувство собственного спасения в гибнущем мире выпятило на лице её ещё сильнее скулы и надбровья. Сутулясь и дёргая пупырчатым подбородком, отбежал от пряничного домика тяжёлый, но тонконогий Зверь с мощной, неверно вдавленной грудью и неразличимым лицом – неразличимым между скулами, подбородком и переносицей.
А в пряничном дурацком домике остался стоять, распирая стены, студень безвременья, в котором вот-вот должен был остановиться огромный и стремительно забываемый мир - какой-то сквозной, чёрный коридор жизни нырял ещё туда, в глубину эту, как замолкший в телефонной трубке голос.
Ужас неподвижности почувствовала душа его - и неустойчивый Зверь помчался неверными шагами в расходящуюся долину, к облаку-горе, уже изменившемуся и отбросившему в сторону малый островок-отросток... помчался по сочной и плотной траве, начинающей иногда шевелиться и вздрагивать целыми пластами.
(Полное одиночество сравнимо с потерей масштаба. Зверю казалось иногда, что весь этот чрезмерно яркий и плотный мир кончается на расстоянии вытянутой руки.)
Может быть от того, что всю свою жизнь он ждал и терпел, расставался и предавал, пытаясь прокарабкаться сквозь железо и брань ЖИЗНИ, КАК ЕДИНОЙ НА ВСЕХ КОНСТРУКЦИИ, может от того, что не пускал он (из опасливой жалости к себе самому) душу свою в тот мир, где совершалась безулыбчиво жизнь его, и она, душа, томилась в теле, как безбилетный пассажир, и ждала, ждала... - от того, возможно, успела она, жаждущая, выскочить в окно...
Итак, в то самое мгновение, когда до смерти уже и не оставалось ничего, в самый тот миг, когда он уже умер, считайте, душа его выскочила из мира, готового уже схватиться в единый ком, в единую недвижимую молекулу, и, остановив естественный ход вещей, убежала в густо-зелёную с коричневым просторную долину с шершаво-плотным, грубо обозначающим бесконечность, воздухом, с монументальным небом, где сиял и распускал тёмные и, вперемежку, ослепительные вокруг себя лучи огромный летучий остров-облако, похожий теперь уже на космических размеров дерево, дерево-остров, отпустившее впереди себя множество мелких уютных островков.
Сутулый Зверь сбегал судорожно-торопливыми, неполными шагами вниз в широченную долину и первые признаки смертельной тоски начинали вспыхивать в его напряжённом и безымянном сознании - он был один здесь, и дороги назад не было, пожалуй... Когда Зверь оглядывался, то вместо прянишного домика видел он на просторном травяном сходе только уменьшающееся на глазах лилово-жёлтое вздутие.
Склоны вокруг, как выяснялось постепенно, усеяны были серо-голубыми скалами-лбами с глубокими округлыми глазницами. Из густых, подобно шерсти, трав по-прежнему выглядывали затылки и кулаки валунов помельче... Однажды Зверю почудилось, что на одном из взгорий по левую руку возвышается буро-оранжевая башня, круглая, с зубцами по короне своей и синюшными выростами на стенах... ему показалось, что башня там, вдалеке, совершает медленные глотательные движения.
Впрочем, с глазами его что-то было явно не в порядке - видел он, как над монотонно густою травой слетали то и дело быстрыми кувырками вогнутые ярко-белые и ядовито-жёлтые лепестки и обрывки, гладкие и отвратительные, как бранные вопли, наполнявшие ту его жизнь с отрочества. А иногда жидкие, изумрудно-алые насекомые хищно устремлялись к нему, и трава начинала дыбиться и вспухать пластами, и напрягаться как шерсть на загривке, и тучи ярчайших звёзд торопливо улетали по мгновенно темнеющему небосводу...
Остановленное мгновение было равно бесконечной жизни, но вокруг никого не было, вокруг был только медленно меняющийся мир, сползающий по какому-то божественному склону. ...и никакого дела у него, у спасшегося, там не было.
В той стране, где совесть всегда была снаружи, - то ли бородатый самозванец-апостол угрюмо таскал её по своим огородам, то ли в гранитном доме укладывали её окаянные конторщики в строго утянутые к распорядку коридоры - в той стране, где внутри была только душа, не заслонённая стыдом и памятью от пустынного гипноза земли, в той стране довелось умереть ему, и душа-предательница, его душа, сумела в самый последний миг выкарабкаться из доменной плотности тела и через окно, которое уже не выказывало простуженного города, где скакал когда-то чугунный император, где и доныне вереницы бог весть чьих душ плыли через сведённые мосты на молчаливые острова, искать в туманах забвения и покоя... в тот самый миг, когда время должно было встать, а пространство схватиться студнем, - в тот миг душа его выскочила в окошко пёстрого (неподходяще пёстрого и слегка кособокого) домика, и домик тот уже был далече, так далече, что, пожалуй, его и найти уже было на окружавших долину гигантских и в тоже время невозможно близких склонах.
Зверь заметил, как меняется этот мир, медленно и неумолимо уничтожая приметы. Теперь уже было бы чрезвычайно трудно определить с какого именно склона он сбежал, но домишко очевидно исчез, исчезали валуны, мимо которых бежал он - и, стало быть, обратной дороги ему уже не было.
Однако у самого почти Серебряного источника, когда явственно уже слышны были музыкальные, в октаву, всхлипы кристально-студёного и бесконечного организма, занятого бесконечной лепкой одних и тех же игрушечных рельефов и говорящего множеством крохотных свищей и клювов, почти там уже, где начиналось урочище Слюдяных Стрекоз, где жажда и сухость во рту становились нестерпимы, в особенности от того, что рядом бормотал одно и то же студёное слово ручей, из которого пить нельзя было и отвратительно было хотя бы из-за непрерывности его, из-за его принадлежания к непрерывному и неведомому организму, где тревога и одиночество становились нестерпимыми уже, Зверь наткнулся на Коротышку, растерянно выглядывавшую из травы...
...высокой здесь, у источника...
...выглядывавшую из плотной и тоже принадлежащей какому-то непрерывно-огромному организму травы жёстким своим, идолообразным лицом.
Скажите, радоваться надо было ему или бежать в отчаянии куда глядят глаза? Ведь любое здесь отдельное существо было мертво, в сущности! Только мертвец, самым жутким образом сбежавший из своего пряничного домика, мог оказаться здесь – только сбежавший! Так понимал это Зверь. А Коротышка была очевидно жива, очевидно смаргивала узко сдавленными глазками и тесные морщинки на каменном лике её с трудом смещались в гримасу страха и радости.
За нею, вверху, на просторной поляне, сходящей шершаво-зелёной лавою к ручью, у самой кромки плотного леса, оседал и скруглялся грибом алый с белым прянишный домик. И лес сползал к домику, явственно, и видно было, что скоро и места того не останется. А значит и у Коротышки, как понял Зверь, пути назад уже не было.
«Привет!» - хотел воскликнуть Зверь, но выпустил из пасти хриплый взлай, и сам от того попятился, и чуть было не оступился в выемке...
...которая имела вполне различимую форму раздвоенного копыта, форму следа от гигантского раздвоенного копыта, в рост Зверя шириною...
Но Зверю было не до того, да и не различил бы он этого следа, как и следующего, далеко за источником, там, где подползал к трём валунам-ликам неостановимый лес, потому что со зрением у Зверя явно было что-то не так - багровые и ультрамариновые лики порою летели на него, искажаясь и лихорадочно говоря что-то, и тучи отвратительно-ярких насекомых плясали по краям.
Коротышка издала тугое мычание в ответ - и что им оставалось ещё, как ни таращиться друг на друга, подозревая, что не только возврата, но и речи им не было дано.
А мир этот сползал куда-то очень медленно и неуловимо менялся при этом, как огромное райское облако-остров, сияющее облако-дерево, которое раскрывалось теперь перед ними подобно божественной книге - внутрь себя...
...не переставая испускать сияние...
Оборотным, сторонним, не заслоняемым зрением, которого не было у него ещё ни разу, Зверь увидел откуда-то сверху сутулое неустойчивое существо с запёкшимися губищами, прикрывавшими редкие клыки, и мощным вывалом надбровий над сжатым и внимательным рылом...
...а рядом, в траве, коротконогое и плоскорукое существо с громадною, плотно сидящею головой...
...и жалость, смешанная с отвращением, ко всем умершим – в первый и последний раз посетила его подобно хмурому ангелу с забытым лицом. Посетила - и исчезла в шероховатом небе восходящим потоком несбыточных чувств.
В том мире, где умирал, а, может быть, и умер уже, он, поссорившийся со своим старшим братом и не взявший к себе мать, которую помнил он молодой и гулявшей от облучённого на полигоне отца...
…он, больше всего на свете любивший двоих своих весёлых и не очень нахальных, детей, несчастных и глупых, и уже слегка замотанных детей, тихо ненавидевших страну, которую он сам любил давно когда-то...
…он, тот самый, гулявший в свою уже очередь от хорошей, в сущности, жены по неплохим, в принципе, бабам - в том мире, переполненном запущенными зданиями и разбитыми дорогами, где-то далеко-далеко от него умирала, а вернее - умерла уже, а ещё вернее - была в доле мгновения от смерти, совершенно неизвестная ему женщина, заезженная, затолканная, заруганная нищей жизнью своей с сыном и невесткой, со смешной получкой на пыльной работе, с пьяными и дурными мужиками, состарившимися подростками, облезлыми и скверно пахнущими...
Даже случайно не могли они встретиться, даже если свели бы их – не увидели бы они друг друга при жизни, но теперь душа его чудовищным Зверем выбралась, взвизгивая и сгибаясь, из косоватого, нелепо раскрашенного домика и побежала по густо-зелёной и шороховато-бурой долине с валунами - туда, вперёд, где в огромном небе сияло облако-лабиринт, ослепительная пирамида посреди глубочайшей синей пустыни.
...туда, где всё менялось, сползая с божественного склона, так что невозможно было определить уже, откуда взялось начало этого пути и в каком месте на самом деле пропал его пряничный дурацкий домик, и домик Коротышки, и Серебряный источник, у которого встретились они.
Стало быть, возврата Зверю уже не было. И только встреча с Коротышкой напомнила ему какой-то давний, умерший в сумерках звук, напомнила и оставила в смутном ожидании темнеющего внутри зрачков возвращения.
За Чёрным Озером и Холмами Плачущих Трав, которые они с Коротышкой одолели не без труда (Зверь нёс её на закорках довольно часто... особенно низкий и спутаный кустарник непосилен был её куцему и плотному телу) - открылась перед ними новая долина, ещё глубже первой, полная неподвижных рощ и сверкающих ручьёв.
Только сияющее облако-остров всё также висело в шероховатом небе, божественный лабиринт, ликующая пирамида, бессмертное дерево-солнце, выпускающее из себя медленные пряди и гряды.
...и ещё множество прекрасных стран различил он там косвенным, не своим зрением–там, далеко, в воздушной громаде лежащей перед ними котловины...
А, оглянувшись, увидел, что та долина, откуда спустились они, уже оплывала и теряла очертания. Стало быть, им надо было идти и идти вниз, потому что стоять и ждать было страшно.
Спуск был огромен и холмист, и на первом же всхолмлении спуска увидели они Лицо, огромное, далёкое, спящее Лицо, обращённое к ним и всё-таки мимо куда-то.
Зверь огляделся и увидел, что можно прекрасно обойти не вполне понятное это Лицо, если вернуться чуть-чуть за гряду, с которой спустились они только что и забрать вбок по хребтине покрытой жёлто-бурыми, и почти красными, цветами, волнующимися и целыми реками взбегающими на всхолмления под нечувствительным, но широко обозримым ветром.
...и позвал Коротышку, с надеждой и страхом глядящую на него снизу, из травы, жутким своим лицом. Позвал, желая, возможно, крикнуть:
- Туда!.. Пойдём туда!.. - но только краткое взлаивание и медленный хрип сумел вытолкнуть он из гортани, а вместо того, чтобы показать рукой, вывернул предплечье и растопырил три обрубка-пальца.
Но когда он попытался сделать несколько шагов вверх по склону, то увидел, что гряда – совсем не та уже, и пучки кустарников на ней зацвели крахмально-белой пеною. А когда повернул обратно в страхе, то едва разглядел медленно озирающуюся Коротышку среди голубоватой травы, среди плывущих пятен и линий. И только, когда он подбежал к ней вплотную, что-то дрогнуло в этом мире – и они увидели друг друга. Им простили, наверное. Но Зверь не знал, кто простил, да и Коротышка, видимо, не знала тоже.
Зверь, конечно, чувствовал уже, что Коротышка не просто так оказалась здесь, с ним, что некая потусторонняя нежность исходит от неё к нему, но в этом мире память была равносильна остановке – и вспоминать было нельзя, нельзя было создавать напряжение в этом медленно сползающем пространстве...
...и Зверю оставалось только помогать сколь возможно Коротышке и шумно выдыхать время от времени через огромные ноздри, преодолевая в себе стыд и жалость. Бедняга Коротышка! Собственная нелепость и беспомощность явственно причиняли ей боль, шла она некрасиво, очень медленно, а когда Зверь не выдерживал и подбегал к ней, чтобы втащить на закорки, - умоляюще глядела на него, с трудом поднимая голову, и только очень и очень редко радость меняла её лицо, которое, впрочем, тут же искажалось испугом.
В том месте, где неотвратимая смерть уже совсем догнала тело его, в том вечереющем и расхлябанном мире, он, бывший ещё человеком, неприметным мужиком в стёртой одёжке, там, не веря в Бога, он всё-таки верил, что, если Бог есть, то Он - непрерывен. Что нету слов определить, какова должна быть граница между Его присутствием и отсутствием, да и возможна ли вообще такая граница. И если Он есть, то Он есть во всём, везде и всегда, и любая крупинка мира, лишенная Его, обрушивает Вселенную. Так что, скорей всего (осторожно выводила душа его), Бога нет на самом деле - а иначе, все злодейства и уродства, все страдания и боли, либо отнесены должны быть на Его счёт, либо требуют иного названия для себя.
Но Он назван был - Бог! Хотя и неведомо там было - есть ли смысл именовать то, что и в имени не нуждается, и всеобще настолько, что доказательств Ему нет, потому что настоящие доказательства бывают только ИЗВНЕ.
Там он думал уже, что Бог - это надструктурный оператор нравственности, по абсолютной величине своей (но не по знаку, отнюдь!..) равный Вселенной. Что Бог - это то, куда уходят наши слова, тот лабиринт, где слова наши обретают виртуальную плоть и, как следствие, результат свой, - тоже, возможно виртуальный. Тот лабиринт, где породившая нас неопределённость готовит нам встречу с нашими словами.
Там он верил, что Бог – это литература, что можно заменить Бога непрерывной и безошибочной работой разума.
Но именно - безошибочной!
Но как обозначить границы лжи? Как безраздельное господство над своей фантазией не принять за господство над миром?
И не находил ответа, потому что и вера не имеет обозначенных границ истинности, и там можно возгордиться смирением своим. И там ведь человек может не познать другого, а только своё ощущение принять полностью.
И Зверь понял, что каждый получает по вере своей.
Замок был, как на картинке - сказочный, с башнями и башенками, с аккуратными зубцами на толстющих стенах и сияющей бронзово-пёстрой черепицей на немногочисленных, но остро вытянутых, крышах за стеною, и на крышах этих весело сверкали золотые спицы с флажками.
...но замок, надо отметить, - самый настоящий, и узорчатая решётка его была поднята до половины, и за нею внимательною пустотой голубел боковым косвенным светом уютный дворик – туда хотелось войти. Да-да, именно такое желание возникло у Зверя, у него вдруг появилось влечение к Замку.
Он снял Коротышку со спины, едва не грохнувшись при этом на траву, и снова поглядел туда. Замок был озарён сиянием облака, которое как бы медленно вырастало в небе над ним... Замок был обаятелен, покоен, манящ... и всё-таки чем-то отвратителен. Если бы, например, очень внимательно и заведомо хладнокровно оглядеть его, то почувствовалось бы, что Замок не очень и симметричен, одна из угловых круглых башен его была, вроде бы, чуть великовата Замку, как-то непропорционально толста и гладка была, и имела странный фиолетовый оттенок на неосвещённой своей стороне, и сзади, из-за неё выглядывали чересчур уж сплошные и подозрительно округлые стены, и даже нечто, вроде гребня, выпирало там, над черепицей, лежащей плотно и как бы чешуйчато.
На счастье внизу вздохнула и закряхтела Коротышка. Зверь очнулся и поглядел туда: Коротышка лежала на боку в спутанных и примятых ярко-оранжевых цветах и беспомощно поводила лапами - ей было не подняться.
И знаете, что понял Зверь, поднимая её своими корявыми конечностями (и забывая Замок, слава богу!)? Он понял, что ей всё время было больно! И - от тыканья и хватания дурацкими его обрубками, и от втаскивания на закорки, и от падений этих некрасивых! ...но она терпела, бедняга, терпела, потому что ещё больше страдала от уродства своего и от того, что безумно, до помертвения, боялась отстать и остаться одна-одинёшенька в этом мире, где нет возврата.
...что бросят её здесь, в плотных травах, в спутанных цветах, ненужную и отвратительную.
А Замок потускнел и ослаб, уйдя из внимания их, начал оплывать и терять подробности и чешуйки. Сонным выдохом прошелестело за спиной, да пропадающим змеем воздушным закачалось в небе сожалеющее безумие прерванной ненависти и, обретя вдруг две гигантских козлиных ноги, совершило несколько судорожных шагов, но растворилось в плотной неподвижности густо окрашенных склонов.
И только облако по прежнему взбухало и пятилось перед ними в небе, испуская из себя неземное сияние.
Зверь не заметил, когда они с Коротышкой вошли в Долину Поющих Цветов. Это произошло совершенно незаметно. Должно быть Мелодичный Ручей завёл их туда и бросил, предпочтя исчезнуть за одним из поворотов. Бесконечное это существо, говорящее одинаковые и долгие слова на перекатах и подглядывающее сквозь траву великим множеством танцующих глаз, привело их сюда с неясною пока целью. Равнодушие и беспечность его были заведомы и враждебны, как сообразилось Зверю теперь - и мир снова сдвинулся на долю мгновения к пропасти, потому что Зверь попытался ВСПОМНИТЬ.
Впрочем, возможно, он не заметил ничего, потому что давно уже тащил Коротышку на закорках, а она, напомним, была тяжела и неудобна, а сам он был неуклюж, и только виноватое её кряхтение за спиною слышал он иногда и отвечал изредка рычанием и взлаем. Коротышка понимала свою обременительность.
Он очень устал и, скорее всего, поэтому не заметил, как они вошли в Долину Поющих Цветов. Как-то, вдруг, сразу увидели они оба, что скрученные и мучительно сжатые в соцветиях и горловых сочленениях своих, многорукие и многопалые растения поют тихими, удушливыми голосами, а некоторые из особенно ярких и глубоких цветов медленно смаргивают сплющенными ресницами.
Потусторонняя, нереальная жара, призрак великого зноя донимал Зверя, вогнутые лоскутья жёлтых и белых пространств кувыркались и пропадали у его ног - возможно уже вследствие усталости. Очевидно стемнело шероховатое небо...
И только облако испускало по-прежнему ликующее сияние перед ними и тянуло вверх и в стороны пряди и реки, сияющие также ослепительно.
Они прошли не так и долго по этой Долине, когда Зверь почувствовал, как слабеют его пальцы и колени, начинает ломить в груди, а глаза то и дело застилает потоками ярких и брызжущих обрывков. Да и Коротышка, всхлипнув, поползла, вдруг, со спины его, и Зверь встревожено опустил её на траву, приседая кое-как на негнущихся ногах, и подтащил к ближайшему серо-голубому валуну, крепко зажмурившему каменное своё лицо. Зверь с тревогою заметил, что она засыпает, что стремительно теряет она те силы, что отпущены ей были на этот путь.
Это было опаснее даже, чем Руки В Расщелине, чем даже Тень На Скале!
Зверь забеспокоился и попытался разглядеть предстоящее им впереди, чтобы сообразить, на какой именно путь хватит им терпения... Да и просто отдышаться он хотел... просто сделал пару шагов вперёд...
Конечно, он был не виноват, Зверь, в том, что случилось следом – конечно!
Он оставил Коротышку под валуном и попытался сказать ей что-то ободряющее, и взмахнул трёхпалою лапой своей. Коротышка ничего не поняла, разумеется, - она пыталась не заснуть, её испуг тонул в забвении (тихое пение цветов было ядовито, конечно!..), и она слабела, очевидно...
...и тогда уже не следовало поддаваться страху и растерянности, и оставлять её, - но Зверь оставил, на одно мгновение только, на одно, затем, чтобы сделать пару шагов и посмотреть (и отдышаться немного... да!)...
Ну, что ты тут скажешь, господи! Ну, не виноват он был в своём безумии! Во всяком случае - не всецело виноват. И помочь ему было некому. Только пробежав несколько шагов по отвратительной этой Долине, встал он оглушённо и растеряно - пути назад уже не было!
И он сел среди поющих цветов, положил свои лапищи на колени и стал ждать исчезновения. И даже попытался заплакать, и взглянул на сияющее облако, и даже замычал, не понимая, что чувствует – тоску ли смертную, благодарность ли, - и вот тогда, видимо, у него на вдохе, не больно и очень туго натянулась в груди тонкая мембрана и затем прокололо сердце ему аккуратное, но беспощадное, насекомое.
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
