Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его — тю-тю: а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует
Сентябрьское утро было пасмурно и потому темновато. Сырой ветер бросал в лицо редкие, мелкие дождинки. Брат проводил меня до школы. “ Провести в класс?“ Я отказалась. „Правильно, привыкай“, - одобрил он и прибавил. „Если что, скажи мне, - разберемся. Меж бровей прорезалась вертикальная морщинка. Ссадинка от бритвы на щеке, русые, жесткие вихры (вечная забота - пригладить), огромный, глаза серые, и уже не здесь, не со мной, - подтолкнул легко к двери, и я, потянув её, тяжеленную, оглянулась: „Пока“, и нырнула в неизвестное. А брат остался на воле, поскакал по своим делам, может на лекции или к друзьям в общагу, а может с девчонкой в кино и забыл обо мне, забыл навсегда.
Ух, ты! Ну и школища, огромная, полутемь какая-то, уроки уже начались, не видать никого. Ведомая инстинктами, я отыскала раздевалку, а в ней бабку в синем халате. Та заругала меня за опоздание, но узнав, что я новенькая, показала, где вешает пальто мой 6 -ой „е“, велела идти на третий этаж к учительской, в которую « прям и упрёсся», и спросить, где сидит мой класс. Поднимаясь по широченной лестнице, в тишине, порой нарушаемой гулкими школьными звуками, вроде бы и привычными, но ещё чужими, я раздвоилась душевно и мысленно. С одной стороны больше всего на свете мне хотелось сидеть сейчас дома, и чтобы никаких школ никогда и в помине не было, а с другой стороны, красивое, темно- красное платье с вышитым воротничком и щегольская папочка, вместо обычного потфеля, требовали показать их народу - неизвестным пока одноклассникам. «Жаль только, что ботинки старые, побитые, а зашитые на коленке чулки - „в резинку“ не современные». Эта мысль и вместе с ней робость овладели мной. Перед учительской я остановилась, не решаясь постучаться.
Прозвучал длинный, тревожный звонок, вслед за которым школа наполнилась нарастающим шумом перемены, и я совершенно уже смутилась, потерялась, не зная к кому из учителей обратиться, они же проходили мимо меня в учительскую и обратно, туда, сюда, как мимо столба. Наконец, низенькая, раскрасневшаяся толстушка наткнулась на мой беспомощный взгляд и спросила впопыхах: „Тебе чего?“ „Я новенькая, в 6-ой „е“. „А!“, - удивленно и понимающе воскликнула она. «Так вот ты какая. Ты, значит, как раз, ко мне!“ По тому, как менялось выражение глаз, по быстрым движениям губ, бровей, головы, можно было понять, что в мозгах у нее пробежало относящееся ко мне знание, а в душе - соответственные эмоции. „С твоим папой я говорила, и.. „ - замешкалась, глаза улыбнулись, потеплели, опечалились, - „в курсе“.
Я легко толковала все эти знаки и слова. Улыбка и потепление глаз означали, что папа мой остроумный и обаятельный, печаль же относилась к словам „в курсе“, состоящем в том, что мамы нет, денег нет, а детей много, и я, младшая, приехала из провинции, где несколько лет по этим печальным причинам жила у тетки и там же училась.
Учительница окинула меня быстрым взглядом и удержалась, умница, от вопроса, почему я не в форменном платье и не с портфелем, как все. На секунду она смешно сморщила нос, острым ноготком почесала висок, что означало короткое размышление. „Хорошо. Ступай в конец коридора“, - она махнула рукой, - „там найдешь наш класс. Кажется, у вас сейчас русский. Ты хорошо видишь? Тогда сядешь на последнюю парту, у окна. Там свободное место. Хорошо?“ Я кивнула. На том мы и расстались.
Я побрела в указанном направлении. Широкий темноватый коридор был почти свободен, видимо по заведенному здесь порядку детям не разрешалось гулять и бегать по нему. Для этого имелись просторные, светлые, с большими окнами проёмы (потом я узнала, что они назывались рекреации). Там возились и орали мальчишки, а девчонки гуляли парами по периметру, взявшись под руку, или стояли у окон и зубрили, или передирали домашнее задание на подоконниках. В общем ничего непривычного я не обнаружила, кроме, разве что, огромности старого здания и потому большого числа вместе собранных детей. Школа, где я училась прежде, была намного меньше. Вот и вся разница. Знакомая атмосфера приободрила меня, тут, как раз, прозвенел звонок на урок, дежурные открыли двери и дети устремились в классы. Я нашла дверь с табличкой 6-ой „е“. Туда уже никто не входил, и опять я замерла в нерешительности, раздумывая войти или подождать учительницу. Из класса вдруг выглянула девчонка и, заметив меня, выскочила в коридор. Маленькая, с большими, некрасивыми зубами и огромным носом, с чудесными, каштановыми волосами и розовыми щеками, нуклюжая, большие светлые глаза навыкате. Возбуждённо задышав от любопытства, спросила: „Новенькая?“ И, не дождавшись ответа: „А как тебя зовут. Пойдем в класс, садись со мной. Мой сосед болеет.“ Я не успевала вставить ни слова, и увлекаемая ею вошла в класс. Наверное, меня кто-то сразу заметил, но моя опекунша уже показывала мне свою вторую парту, быстро говорила что-то и спрашивала, а я как-то плохо соображая, пыталась отвечать, сама ничего не замечала вокруг, и тупо подчинялась ей. Однако, будучи довольно рослой, прежде я никогда не сиживала на передних партах, и потому необычность ситуации образумила, я вспомнила, куда велела сесть учительница. „Мне классная сказала у окна, на последнюю садиться“, - возразила я, наконец, Ленке, посмотрела в положенный мне угол и показала рукой. Никогда бы не поверила, что ее глаза могут выпучиться ещё больше, что-то инопланетянское проявилось в её лице. „С Щербаковым!“ - взвизгнула Ленка и я почуяла неладное, потому что класс притих. „Где же эта проклятая училка?“- взмолилась душа моя, пока я проходила в угол мимо сторонящихся и уже внимательно наблюдавших за мной ребят.
На последней парте у окна сидел Щербаков и, глядя на меня, вдруг сдвинул свои книжки по парте ближе к проходу и сдвинулся сам по сиденью. Я прошла за партой у стены, этот идиот ёрзнул обратно, не давая мне сесть. Тогда я бросила свою замечательную папочку на парту, показывая тем самым, что занимаю другую сторону. Этот кретин опять передвинулся и столкнул мою чудную папочку на пол. Класс хихикнул. Щеки мои погорячели. Положение было критическим. Я опять обошла парту, подняла с пола папку. Что было делать? Где училка? Где брат? Не размахиваясь, как учил брат, а неожиданно для противника, подсознательно рассчитав силу удара так, чтобы не сломать тонкую шею этому идиоту, чтобы не показаться истеричкой и чтобы, все-таки, произвести на придурка сильное впечатление, я быстро опустила блестящую, плотно набитую учебниками папку на глупую, стриженую голову. В тишине раздался громкий, глуховатый „хрясь!!!“ Этого никто не ожидал и Щербаков, конечно, тоже. Оглушенный ударом, он сидел и смотрел на меня с лицом глупым и обиженным. Мне повезло, потому что, окажись Щербаков истеричным придурком, который, хоть один, да приходится на каждый класс, между нами могла бы завязаться драка, к которой я уже была готова. При первых же признаках агрессии, я бы, пожалуй, просто отколошматила его кулаками, потому что он сидел, а я стояла, только это все равно было бы очень плохо, начинать знакомство с примитивной драки. К счастью, Щербаков оказался обыкновенным, заторможенным двоечником, и что ему вздумалось так глупо пошутить с новенькой, он наверное и сам не смог бы объяснить, спроси его. Дурь нашла, что называется. Теперь он растерялся, и я это просекла. „Ты кто?“,- спросила я строго, как училка. Рефлекс сработал. „Щербаков“, - неуверенно ответил обалдуй. „Ой, ой! Не могу! Лопну!“, - застонал вдруг девчоночий голос и засмеялся так заразительно, что вослед грохнул весь класс. Совершенно уже не опасаясь Щербакова, я обернулась на смех.
На соседнем ряду, посередине, сидя боком за партой и едва помещаясь между спинкой и крышкой, откинувшись, хохотала девчонка. На секунду я испугалась, потому что она показалась мне взрослой женщиной, так она была огромна и женственна, жирный бюст и живот под черным форменным передником тряслись от смеха, узкие черные глазки искрились слезами, маленький красный рот между толстыми щеками, открываясь, обнажал острые белые зубки, подбородок дрожал, - смотреть на нее было одно удовольствие.
Вошла учительница. Щербаков, неразборчиво урча, отодвинулся к окну и я заняла свое законное место. Урок начался. Худенькая, пожилая училка русского языка вела его прекрасно. Видно было, что она строга и все её боятся. Я не обращала внимания на Шербакова, пока не начался диктант. У меня не было особых проблем с грамотностью и писала я довольно быстро, хотя и скверным почерком. Написав несколько предложений, я скосила глаза в тетрадь соседа. Бедняга не успевал писать, а уж ошибок была просто тьма. Я толкнула его локтем, он посмотрел хмуро и сердито. Я улыбнулась, как бы предлагая забыть наш раздор. Мохнатые ресницы над темными, печальными глазами дрогнули, шевельнулись губы в неуверенной ответной улыбке. Вскоре: „Диктант окончен. Проверьте.“ - сказала учительница, и я быстро поменяла свою тетрадь с тетрадью Щербакова. Дописать то, что он не успел, я, конечно, не могла, но ошибки исправила, стараясь подделываться под его почерк, благо это было нетрудно, - у него он был такой же кошмарный, как у меня.
После звонка, когда дежурные изгнали всех в коридор, девчонки обступили меня и принялись расспрашивать, потом были другие уроки, потом были завтра и послезавтра похожие друг на друга и ..пошло, поехало..
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
