Я не знаю, что от этого лета останется со мной в воспоминаниях навсегда. Я не узнаю этого наперед.
Вот, 12 июня, десять лет назад: мне 20 лет, 6 утра. Я и Катя с какой-то компанией, от которой не сохранилось ничего, - ни имен, ни лиц. Сидим на ступеньках закрытого клуба и горланим песню, нагло перевирая слова. Это была какая-то популярная тогда песня, а какая – кто же упомнит… Но я отчетливо помню то небо, тот теплый утренний воздух, ту жару, которая воцарилась тем летом сразу и, казалось, навсегда; что до того, как оказаться там, у ступенек клуба, мы были внутри, но что там происходило?... До клуба у меня было неудачное свидание, а с кем – не помню.
Память жестоко шутит с нами, оставляя то, что как будто совсем не важно. Все эти неважности с годами сплетаются, слипаются, вступают в реакцию брожения. Каждый человек получает свой нектар от Мнемозины. У кого-то он прозрачный, как слеза, и горький, как водка, у кого-то терпкий, как коньяк... Наверняка где-то живут люди, чьи воспоминания – это глоток чистой родниковой воды, но они, видимо, настолько далеко, что и жизни не хватит их отыскать, чтобы посмотреть в глаза и спросить: как вы так живете?
Мы спустились со ступенек, нашли еще непроснувшийся двор, в нём скамейки, и то, что их окружало – неказистые городские ивушки, чахлые дубки. Там еще пряталась темнота, она была похожа на грязные валуны снега в марте, когда все неизбежно истаивает. Пространство вокруг стремительно менялось, свет начинал сочиться из щелей скамеек, из окон, в которых отражалось пробуждающееся небо, из наших глаз. Я не помню ничего детально, но сейчас мне кажется, что тогда наступил миг безграничного счастья, тот свет наполнил каждую клетку моего тела и всё вокруг. Я не воспринимал ничего отдельно от себя в тот момент. Я растворился в самом настоящем счастье: главную партию выводило мое сердце, а сбивчивое дыхание вторило, не успевая ни за чем на свете, глотая свет, отчаянно барахтаясь в неведомой доселе глубине чувств.
Так все и было…
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
