И музыка и философия рождаются из тьмы, из мрака. Не из тени, нет, из темноты, из непроглядности, из мрака. А человеку нужен свет. Человек должен жить на ярком, постоянном, беспощадном свету, так,
(Уильям Фолкнер)

Проза

Все произведения Избранное - Серебро Избранное - Золото

из цикла "Трон Бафомета"

Трон Бафомета. Гноистость и хоботá. 004

“Behind the smile I feel nothing
I reach out to touch,
but I'm not really there…”

Arch Enemy

- О, Господь мой! Вынь гнои из моего тела! Если ты сделаешь это, я тот час же приму тебя и поклонюсь тебе! Извлеки гнои из моего тела и тогда я приму тебя! – так шептал, опираясь руками на ограду немолодой мужчина, глядя в морскую даль.
Он обращался к богу. Море слегка штормило. Небо было затянуто серыми тучами, которые вдали на линии горизонта сливались с таким же серым морем. Мужчину совершенно не заботило, что вода в небе может быть помехой его обращениям к Богу. Он знал, что вода в небе и северный ветер, несомненно, влияют на его голову, но общению с Богом это мешать не должно было. Ведь бог находится на небе только по легендам, на самом деле он в другом. Можно сказать в другом месте, но правильней будет сказать просто – в другом.
Мужчина обращался к богу. Он мог делать это только в этом месте, на берегу этого моря и только в эти дни, в это время года. Во всяком случае, он был убежден, что это так. Причиной тому было то, что когда-то в далеком детстве здесь, на этом самом месте, в эти дни бог заговорил с ним. Больше такого никогда не случалось. Но мужчина всякий раз, когда нуждался в разговоре с богом, приезжал сюда, чтобы обратиться к нему.
- О, Господь! Тебе нужно мое смирение? К чему это ведет? В жопу! В жопу смирение! – гневно продолжал мужчина, - Я ли не был смиренным!? Все эти долгие годы, я выполнял всю эту каждодневную рутину и даже в мыслях не роптал, не требовал ничего большего. Я знал, что это смирение и знал, что оно не может быть не вознаграждено! И что же в результате? Прошло время, долгое время и ничего, совсем ничего… Лишь тело мое полниться гноями! Господь, вынь гнои из моего тела, иначе моему смирению придет конец и оно будет отомщено! Да, сурово отомщено! Я требую! Требую! Я знаю, что тебе необходима моя любовь, знаю! Но ты получишь ненависть! Ненависть! Извлеки гнои из моего тела!
За спиной раздалось негромкое мерное постукивание о каменные плиты и поскрипывание. Взаимосвязанные звуки приближались. Мужчина вынужден был отвлечься от общения с богом и оглянулся. К нему подъехала на роликовых коньках девочка-подросток. Она была довольно легко одета, не по погоде, в короткие шорты, плотно облегающие ее фигуру, обтягивающую майку, под которой колыхалась не по возрасту развитая грудь. Голые ноги были перетянуты в нескольких местах кожаными ремешками, удерживающими наколенники и щитки, защищающие при падении. Эти ремешки и щитки, как машинально отметил про себя мужчина, полностью нейтрализовывали и сводили на нет всю ее сексуальность. Девочка-подросток обыденно предложила мужчине свои платные сексуальные услуги.
- Пошла в жопу, - не раздумывая, отреагировал тот.
Ответ нисколько не оскорбил ее. Она лишь хмыкнула, пожала плечами и покатилась дальше по берегу. Мужчина вернулся к своему общению с богом.
Метрах в двухстах, в алее стоял еще один мужчина и внимательно наблюдал за первым. Юная проститутка направилась к нему, так как на пустынном берегу больше никого не было.
Подкатившись, бесстыдно игриво улыбаясь, жуя резинку, предложила свои платные сексуальные услуги ему. Тот, оторвав на мгновение взгляд от напряженной фигуры мужчины на берегу, взглянул на нее оценивающе и с некоторой степенью заинтересованности, тем не менее, не отвлекаясь при этом на нее полностью от занимавших его в данный момент мыслей. Подумал в это время: «Вряд ли она окажется в постели лучше моей невесты. Или теперь уже бывшей невесты?». Он снова вернулся взглядом к мужчине и, уже не глядя на шлюшку, ответил ей:
- В другой раз, о кей? Я сейчас занят.
Она привычно пожала плечами, в этом ее стандартном жесте должно было читаться недоумение по поводу того, как это так может быть, что ее не хотят, и покатила дальше, искать удачи. А мужчина направился к тому, за которым наблюдал уже около получаса. Он ступал практически бесшумно, но почти не сомневался, что тот знает о его приближении, хотя он ни разу даже не оглянулся.
Подошел. Встал рядом, также глядя вперед в морскую даль. Тихо тронул его за рукав:
- Отец, какой это город?
- Ялта, кажется, - ответил тот, даже не повернув головы.
- Ялта? Побывал на могиле Максима?
- На х*й нужно…
Отец и сын замолчали на какое-то время. Отец продолжал смотреть в точку на горизонте, где поверхность морских вод сливались с небом, сын тоже стал смотреть в том же направлении, ему было, почему-то тяжело смотреть на отца, так смотрящего вдаль.
- О, Господь! Тебе нужно мое смирение? К чему это ведет? В жопу! В жопу смирение! Мое смирение… Не желать ничего иного кроме того что есть. Мое смирение… Моя карьера, членство в коммунистической партии, служебный рост, каждодневная ложь, я говорил не то, что думал, поступал не так, как хотел – все это мое смирение, во всем этом мое смирение. Ради карьеры, продвижения, служебного роста. И это все ради высокой цели – ради смирения. Я уже не помню, мне сказали или я сам так решил, что так должно, так нужно жить и поступать и к этому стремиться. Я уже не помню, но это было… В этом мое смирение, как цель и как средство. Я не любил и не люблю твою мать, конечно, уважаю по-человечески, она хороший друг, но это другое, это не то. Я не любил твою мать, но я женился на ней, потому что это было правильным шагом, или выглядело правильным шагом, теперь это не важно. Но и это было моим смирением, и я смирился, и так во всем, так во всем… Я не хотел общаться с теми людьми, с кем общался, но я смирился, я не хотел получать то образование, которое получал, но я смирился, я не хотел работать тем, кем работал и заниматься тем, чем занимался, но я смирился. Я не хотел быть тем, кем я был, но я смирился. Я смирился со всем…
Отец теперь то ли продолжал говорить с богом, то ли обращался к Филиппу, то ли говорил с ними обоими одновременно. Из левого глаза его при этих словах выступила скупая слеза, которую тут же высушил суровый морской ветер.
- А был ли у меня выбор, - продолжал он, - был ли? Что если на самом деле ни у кого нет, и не может быть выбора? Ни в чем? Имеет ли смысл в таком случае роптать? Это неизвестно, вряд ли кому-то это известно… У нас мало информации, у нас даже нет никакой информации, нет никакой реальной информации. Но я восстану! Слышишь, Господь? Чувствуешь мой гнев? Он растет! Я знаю, я помню, ты говорил со мной! Ты ПЕРВЫМ обратился ко мне! Это означает, что ты заинтересован во мне. Я восстану! Не доводи же меня до этого! Не доводи себя!
Филипп вспомнил, что Алла тоже частенько повторяла об отсутствии выбора. Ему даже подумалось, уж не безумны ли они оба: и она, и отец на почве этой темы. Тем временем отец принялся гневно и угрожающе выкрикивать в сторону штормящего моря:
- Я восстану! Да, это шантаж! Но ты не оставляешь мне выбора. Я восстану и прокляну тебя! Вынь гнои из моего тела! Лучше сделай так, как я говорю! Иначе мы погибнем, но оба! Но ты молчишь. Ты молчишь…
Филиппу стало как-то неловко находится при этой сцене. Он никогда не считал отца безумцем, напротив весьма прагматичным реалистом, но в эту минуту его посетили некоторые подозрения. Однако отец, словно уловив его мысли, вдруг мгновенно успокоился и обыденным спокойным тоном поинтересовался, наконец, повернувшись от моря к нему лицом:
- Отложил свадьбу?
Это был здравый и вполне логичный вопрос, по поводу появления сына здесь, в этом городе на морском побережье.
- Свадьбы не будет.
- Это хорошо. Это правильно. Она не человеческое существо. Я знаю это, сын. Она демон. Единственное ее предназначение это исполнение проклятия, - одобрительно заговорил он.
- Да, отец, я и сам понял это…
- Она демон флагелляции.
- То есть?
- От английского «flagellation» - бичевание. Это ее специализация. Подобная их разновидность была впервые описана английским естествоиспытателем-богоборцем широко известным узкому кругу посвященных, поэтому его имя тебе ничего не скажет.
- Отец, откуда ты знаешь обо всем этом? – искренне удивился Филипп.
- Мое сердце говорит с Господом.

(продолжение следует)
23.10.2005
Belarus
© Dobry dziadźka

Автор:	lishasontia
Опубликовано:	27.07.2011 18:59
Создано:	23.10.2005
Просмотров:	2850
Рейтинг:	0
Комментариев:	0
Добавили в Избранное:	0

Ваши комментарии

Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться

Камертон

Иосиф Бродский. Разговор с небожителем

Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,

уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,

тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.

Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.

Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»

Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.

Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,

не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.

___

Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.

Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.

Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!

Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.

О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!

И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.

Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)

что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.

Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.

___

Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.

Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.

Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?

Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.

Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -

исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.

Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.

Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,

о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок

не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.

Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.

март – апрель 1970