В романах нет лиц – есть взгляды, губы, морщины и затылки. Есть пальцы и волосы, но людей нет – одни слова, шевелящиеся, как листва.
Иногда это – бульвар с редкими ясенями вдоль дорожки, иногда – запущенный сад. Бывает слова эти многочисленны и тесны, неопрятно тесны, как в роще на склоне ущелья, но лиц там всё равно нет.
Это не лица, это лишь бормотание Генри Миллера над той помойкой из гигантских живых существ, которых он пытается представить словами в виде Парижа, вшей, шлюх и падали, в виде своих судорог и своего зверского аппетита. Эти чудовища шевелят спинами, из которых торчат тысячи позвоночников и миллионы обглоданных крыльев. Они ворочаются, сжимая волнами своих животов неосторожных зевак, и наружу выплёвывают сухонькие скелетики, по которым не угадать уже – человек ли, обезьянка, кошка? Всего лишь – бормотание, бесконечное бормотание, ТРОПИК РАКА слепца с быстрыми, выцветшими глазами, который видит только то, что пахнет, шевелится и разговаривает возле большой и гремящей кухни. Он один, возможно, сначала стал бродягой и честно прошёл путь поэта по свалке внешних форм, а потом уже стал излагать на языке дикарей и женщин. И всё равно, главное – это СЕЙЧАС, это – жратва, ночлег и запахи, а не гербарий Парижа.
Но и он боится. Аккуратно и предусмотрительно обходит руганью своей, снами своими ГЛАВНОЕ, заведомое, понятное и так. Мимо, мимо главного, по предвосхищённому маршруту, смешивая в великолепную кучу шлюх, журналистов, писсуары и крыши, себя, себя обкладывая словами-раковинами, но мимо главного – кто-то должен был изобрести бритву и мыло, и стекло, из которого отлили коньячную бутылку.
Есть много всего, страсть и упрямство выведут, а шлюхи – это метафора, это – унижение Вселенной. Он хочет владеть – и пишет шлюху. Но, как со Вселенной, промахивается. Шлюха не живет, а работает, владение ею фиктивно, за деньги, на час, и души он там не увидит огромными своими, всё видящими, слепыми глазами стрекозы.
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела!
Ни объятья невозможны, ни измена.
* * *
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.
* * *
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро - лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
* * *
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
* * *
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела -
все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
* * *
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
* * *
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
* * *
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
* * *
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
март 1972
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
