Переговоры затягивались. Представители обеих сторон неимоверно вымотались и подумывали о перерыве. Зачинщица и главная двигающая все это действо сила - Марина - в минуты особенно напряженные начинала жалеть, что решила разводиться. Каждая последующая встреча с адвокатами супруга вызывала новые удушающе-болезненные воспоминания о прошлом. Теперь казалось, что это была не настоящая жизнь, а лишь сладкий сон в летнюю ночь, проведенную под открытым небом на вилле в Лос-Анджелесе.
- Марина Аркадьевна, позвольте Вам напомнить, что недвижимость Григория Анатольевича, приобретенная до брака, не подлежит разделу при разводе. Вы не можете претендовать на квартиру в Женеве, виллу в Сочи и таунхаус в Греции. И давайте не будем возвращаться к этому вопросу.
- У нас ребенок, позвольте Вам, дорогой мой, напомнить. И он наследник.
Марина понадеялась на свое престижное юридическое образование и пыталась сначала сама скрутить всех этих шестерок мужа в бараний рог. Но Гриша не пожалел гонораров. С кем - с кем, а с его любимцем Пригоровым тягаться невыносимо даже светилам юреспруденции. Маньяк своего дела, бультерьер-чемпион с мертвой хваткой зазубренных клыков. Марина наняла конечно специалистов, но это поспособствовало не столько результатам, сколько размазыванию жирного масла обстоятельств тонким слоем по опухшей дрожжевой булке времени. Хотя ясно было сразу - Гриша не отдаст ничего, кроме квартиры в Москве. Зря вся эта возня затеяна, зря.
- Ребенок в данном вопросе не является аргументом, Марина Аркадьевна. Вы, как человек с высшим юридическим образованием, обязаны понимать. Мы предлагаем хороший вариант, подумайте, взвесьте все еще раз, - равнодушным безцветным голосом бубнил помощник Пригорова.
Сам хозяин кабинета восседал в кожаном кресле во главе длинного стола, блестя в свете флюоресцентных ламп отполированной чужими судьбами лысиной. В пухлых хватких пальчиках Пригоров крутил сигару, курить которую уже не было смысла. В размочаленном затертом виде она годилась разве что для измельчения в шредере. Приятный аромат качественного табака почему-то не влиял на лояльность оппонентов друг к другу. Глядя на гения, можно было бы предположить, что происходящее мало его волновало, что в голове он прокручивал еще с десяток подобных бесед, мысленно прорабатывая детали и логические ловушки. Скорее всего так и было, но он неожиданно встрял в разговор, перебив помощника на полуслове.
- Мариночка, давайте пока прервемся. Я вижу, вы утомились, нам тоже придется обдумать еще разок ваши пожелания, обсудить их с Григорием Анатольевичем. Вы не согласитесь попить кофейку и разойтись доооооо... - Пригоров глянул в настольный календарь, растягивая последнее до, как будто пародируя Хворостовского, - До следующей среды, например. Вам будет удобно?
Боже, как Марине осточертела эта холеная шея, обернутая дорогой рубашкой и тошнотворно-стильным галстуком, этот прямой благородный нос и подчеркнуто-вежливый оскал. Зря все это, зря, и так уже ясно...
- Ок. Я согласна на перерыв, извольте. Если у вас пересохло в горле от желания обобрать брошенную женщину и ребенка, пожалуйста, прополощите его чем хотите. Но никакой будущей среды не будет! Ясно? Через полтора часа я готова снова обсуждать вашу мерзкую дележку. Если будут вопросы, я на связи.
- У меня, к сожалению, нет больше времени сегодня. Могу уделить Вам еще минут сорок. И предлагаю поговорить наедине за чашкой кофе. Лучше не здесь. Мне видится, так будет быстрее достичь консенсуса.
О, это слово добило Марину как контрольный выстрел в затылок. Она потеряла остатки уважения к этому полированному гладкому чудовищу в брендовых штиблетах. Хам, отморозок, вышколенный Гришин пес. Ты у меня еще встанешь на задние лапки.
- Ну что ж, давайте попробуем, - украсив ангельской улыбкой холеное лицо тридцатипятилетней женщины, Марина ожидала пошлой попытки поторговаться или еще того хуже - примитивных угроз.
В кафе к счастью не звучали мелодии, не галдела масса жующих посетителей и не мельтешили уставшие официанты. Обстановка удивительно подходила для тонких лицемерных разговоров на щепетильные темы.
- Капучино с корицей, - задумчиво посмотрев на длинного худого мальчика в фартуке и с галстуком-бабочкой, слегка съехавшим с положенного места, произнес Пригоров.
- Латте и мороженное, - полистав для вида меню, заказала Марина.
- Мариночка, детка, позвольте мне поговорить с Вами без всякой официальности и лишней пафосности. Вы мне симпатичны. По-человечески я вас понимаю и даже в чем-то готов поддержать. Я старше вас лет на двадцать, уж простите за подробности, поэтому берусь вам все это говорить. Послушайте старого мудрого пройдоху. Перестаньте с ним воевать и драться за имущество. А лучше бы и развод этот вообще прекратить. Вы не знаете всех обстоятельств.
- Я не собираюсь, дорогой вы наш господин Пригоров, вникать в обстоятельства. Да, я знаю, сама виновата, затеяла весь этот сыр-бор, но и он меня выкинул как шавку безродную вон. Не надо, Иван Валентиныч, не надо мне впаривать нотации вкратчивым отеческим тоном. Я в курсе, что не достойна великого Григория Логовского и его бабла. Причем была не достойна с самого начала. Но мне сейчас это глубоко не важно, понимаете? Мой сын - последний потомок рода Логовских. И я обязана добыть для него все, что ему положено. Мне лично это не нужно. Виллы, тачки, бизнес - начихать! Но есть еще коллекция картин, фамильные ценности, имение 19 века под Питером.
Марина говорила, тоскливо глядя в окно и наблюдая за снующими ногами прохожих. Зачем столько слов, когда все давно потеряно. Гриша не поверил, и никогда не поверит. Изрядно покопавшись в ее электронной почте и мобильнике в очередном приступе ревности, он сделал выводы. Слишком поспешные и слишком гадкие. Ничего объяснять уже не пришлось. Ни любовь Марины, ни десять лет счастья, ни сын не смогли перевесить пошлую нелепую картинку, дорисованную воспаленным мозгом возмущенного мужа. Сказочная история за считанные секунды превратилась в примитивный жалкий сериал. Мыло. Вместо любви теперь сплошное мыло с пузырями. А ведь нет у нее никого и не было. Гриша - единственный неповторимый, родной. До сих пор родной и самый близкий. Марина знала, что такого никогда больше не будет. Никогда. Потому что Гриша - умница. Он талантливо ухаживал, гениально занимался сексом, виртуозно жарил блины и грандиозно множил капиталы, благодаря способностям и мозгам, доставшимся от знаменитого прадеда и репрессированных дедов польского происхождения. Марина каждый день молилась за него на маленькую иконку в стеллаже и благодарила за сына - единственную тонкую нить к ушедшему счастью.
Официант принес кофе и симпатичную вазочку с мороженным. Пригоров отхлебнул из своей чашки. У него действительно пересохло горло и приходилось сдерживать неприличное желание выпить все залпом, будто холодный квас из граненого стакана. Адвокат профессионально выдержал паузу, позволив Марине погрузиться в себя. Трудно поверить, что опытный бультерьер-чемпион может быть в нерешительности, но он и правда колебался.
- На пользу всем участникам нашего, вернее Вашего, Мариночка, дела было бы раскрыть обстоятельства, которые мой клиент запретил разглашать. Вы не знаете главного.
Вопросительное выражение на лице дамы взбодрило Пригорова и придало его тону оттенок некоторой приторной вальяжности.
- Так вот. Григорий Логовский умирает и давно скрывает это. У него страшный диагноз, не буду его даже озвучивать. Вся история с ревностью была разыграна, чтобы Вы не страдали и не превращалась в сиделку для полусгнившего живого трупа, которому остались считанные недели. Понимаете? А завещание я давно заверил! Да. да, что вас так удивляет! Все имущество перейдет Вам и последнему из рода Логовских. Чтобы не быть голословным... - адвокат, порывшись во внутреннем кармане изящно скроенного пиджака, приятно облегающего плотный тяжелый торс, вынул лощеный конверт, - Пожалуйте, госпожа Логовская, ознакомиться.
Слепящий глаза неожиданным своим появлением, конверт лег на скатерть. Материализованным аргументом, неоспоримым фактом неизбежности.
Черное месиво ощущений навалилось на официально обозначенную госпожу, как будто стая коршунов на павшую жертву хищника. Мутной удушающей кисеей покрылась ее реальность. Откуда-то издалека доносился искаженный голос авдоката, но слова перестали превращаться в смысл.
- Откажитесь от развода, милая, откажитесь, давайте закончим этот спекта...
Сдерживая слезы, Марина нащупала сумочку и бросилась к выходу. Устала. Надо было бежать. Но сил не хватало даже медленно идти. Мыло и пузыри. И яд, смертельный яд в сердце.
Марина добралась до дома и рухнула на ковер в холле. В пальто и сапогах. Только сейчас в сознание начал просачиваться едкий яд понимания, что Гриши больше не будет, что он не выкинул их с сыном, не отверг ее как постаревшую и подурневшую куклу, как предательницу, как паршивую собаку. Это его выбросили из жизни. Мерзкая старуха в капюшоне с косой или клюкой, что у нее там, забрала мужа. Гадкая, страшная, неумолимая тварь!
- Гриша! Гришенька! Родной мой. Гришааааа! Как же? Зачем?
Она не узнавала свой голос. Крик вырывался из горла безумными обрывками бессвязных слов, переходящих в животный вой.
Преодолевая адскую боль, разъедающую внутренности, Марина содрала с себя одежду, добралась до спальни и спряталась под одеяло, как давно в детстве пряталась от придуманных хищных сов, которые забирают непослушных девочек. Борьба за деньги была просто обезболивающим, наркотиком, позволявшим держать в узде отчаяние и хлынувшую в жизнь ледяную жижу одиночества. Его действие закончилось. Мучительная ломка овладевала телом. Хотелось только одного - умереть. Быстро, желательно мгновенно...
***
Оставшись за столиком без собеседницы, Пригоров неспеша допил кофе. Заказал сигару. Тщательно выбритых, набрякших с годами щек коснулась тень ехидной улыбки. Через некоторое время длинный тощий мальчик в фартуке подал клиенту пальто, получив удивительно щедрые чаевые. Со стола ему пришлось убрать несколько измятых салфеток, крошки и странный конверт. Что-то важное? Пожав плечами, официант на всякий случай проверил содержимое. Странно - пустая бумага, сложенная втрое. Абсолютно чистый лист бумаги. "Бред какой-то",- подумал он и отправил все в мусорное ведро.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
