Пять лет. Чешское стеганное пальтишко небесно-голубого цвета, белые ботиночки на липучках и белый же берет. Оглянулась. Враг занят беседой с союзниками. И быстро, точным отрепетированным движением – камень в рот. Нет,естественно никто не собирался его есть, он твердый и невкусный к тому же, но зато он гряяяяязный.
Десять лет. Уличный кран. Буйные заросли крапивы. Дерево. Сейчас определить, что за дерево сложно, но тогда — ива. А значит «на иве» - вопрос минуты-двух. Еще пару минут на постановку эксперимента - кто дольше провисит, держась одной рукой за ветку. Собственный басовитый ор, малиновые пупырья по всему телу и мама, поливающая уксусом.
Пятнадцать лет. Дискотека. Дома наказывали не пить водку и не курить. Про «не целоваться с мальчиками» ничего не говорили. Поэтому с мальчиками не целуешься. Зато всю ночь страстно обнимаешь белый эмалированный таз.
Двадцать лет. В парке, в кафе, в общественном транспорте, на лавочке, в университете, во внезапно образовавшейся свободной квартире — целуешься с мальчиками.
Двадцать восемь. Если ты выпускаешь из виду одного человека, то точно знаешь, что сейчас, в этот самый момент, он жрет камни.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
