Где-то на невинномысском горячем перроне, до чеченской ещё войны, там, где полчаса стоял когда-то очень давно мой поезд, осталась жить-горевать рыжая дворняга, короткошерстная низенькая сука без правой передней лапы - инвалидка. Культя дёргалась иногда - отсутствующая нога пыталась ходить. Дворняга, ныряя мордой, подковыляла к вагону и с более ли менее безопасного расстояния поглядела на нас, вышедших покурить, вопрошающе, но без особой надежды.
- Ого, ты смотри! - сказал кто-то. - Колесом срезало!..
Хорошо - была у меня недоеденная курица, а ехать всего ничего оставалось. Вынес. Но, прежде чем припрыгать к куску, она, разумная тварь, пытливо поглядела мне в глаза и, решив, по размышлении, рискнуть всё-таки, деликатно ухватила курицу из руки - и слопала в два глотка. На второй кусок, уже размягчённая, она прежде нагляделась как следует, улёгшись рядом с ним на корявый асфальт, искоса нагляделась, как бы не зная ещё вовсе, что достанется он ей, кусок этот, - и только помечтавши хорошенько, подобралась, вскарабкалась на три свои лапы и съела - опять-таки мгновенно, но опрятно и подборчиво.
Убожество явно прибавляло ей благородства. Потом я чесал ей за ухом, а она блаженствовала, припав носом к асфальту, жмурилась и сдвигала чёрные комочки бровей. А надоело мне чесать - поглядела снизу, помолчала, да и похромала в сторонку к белому кирпичному заборчику станционному, и там плюхнулась в пыль, выставив на солнце неожиданно выпуклый бок, - рыжая сука, убогая интеллигентка.
Она никому не завидовала, ни к кому не испытывала ненависти, краткое время, глядя на меня, была преисполнена доброжелательности... Но главное - никому не завидовала.
А я представил себя в её шкуре, я просто подумал вдруг, что по какой-либо случайной сцепке мировых нитей, по равнодушному капризу паучих-Мойр, по иному совсем повороту реальности, моё, но скудное и отрывистое Я вполне могло бы влететь в это смердящее тельце с маленьким черепом и без одной лапы к тому же... Я только представил это себе, как уже почувствовал жгучую обиду на всё мироздание!
Если бы не воображение, страдания исчезли бы, оставив одну только боль.
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
