Квартира похожа на муравейник. Жители ее снуют из угла в угол. Вечно бранящаяся часть взрослых особей. Бегающие, прыгающие, орущие, полуголые детишки. Бардак - неотъемлемый атрибут коллективного пребывания в одном гнезде.
Дедушка номер один запирается в своей комнате. Что он там делает, одному богу известно. Но иногда, когда общий галдеж достигает своего апогея, дверь распахивается и на пороге грозно возникает разъяренный – Он.
- Е… вашу мать! - слышен громогласный голос.
- Совсем озверели! Ша…!
Сыплются подзатыльники и шлепки по попкам неугомонных малышей. С округлившимися глазами они разбегаются по сторонам. Лишь карапуз, которому нет и года, но который самостоятельно передвигается на своих двоих, не успевает ускользнуть от карающей длани представителя старшего поколения и в отчаянии шлепается на пол, перекрывая тираду разъяренного праотца громогласным ревом. В гневе дед номер один жестикулируя руками и бормоча что-то на своем древнем, тарабарском языке, исчезает в своей комнате, хлопая дверью.
Малыша три. Девочки и мальчик. Девочки года на два постарше, бегут жаловаться матерям о несправедливом отношении к себе и со слезами на глазах выпрашивают сочувствия.
- Я же говорила вам не баловаться, говорила - укоризненно шепчет мать.
- Да-а-а-а-а…- дочка шмыгает носиком и прижимаясь к ней, умолкает.
За окном доносится звук подъезжающего автомобиля.
Гав! Гав! Гав! - раздается лай в прихожей. Маленькая собачка, по кличке Шана, по родословной пикинез, несется к входной двери. Чик – чик – чик – чик - слышится по полу прихожей звук коготков на лапах лохматой проказницы. Ее выпуклые глазки с любопытством смотрят на входящего. Понимая, что это не чужой, Шана энергично крутит хвостиком и виляет задом в подобострастии. Не получив ожидаемого угощения, озираясь, она семенит в зал, запрыгивает на мягкое кресло и свернувшись клубочком обиженно утыкает мордочку в лапки.
Входит муж, профессиональный водитель – таксист скидывает обувь, вешает потертую,кожанную куртку и проходит на кухню.
На электроплите дозревает обед. Огромная кастрюля всхлипывает от разопревшего борща, из-под крышки вырываются струи пара, наполняя кухню аппетитным запахом картошки, капусты, мяса и приправы. Ломти душистого, свежего хлеба горкой лежат на тарелке. Желтая пачка с майонезом надрезанная с краю, головки крупного чеснока, перец …
У стола суетится жена. Худосочная, бледная женщина, да и не женщина по виду - девчонка, мать двоих детей. Она ставит перед мужем чашку. Трапеза проголодавшегося мужчины продолжается не долго. Удовлетворенно потирая ладони, он поднимается из-за стола, и довольно улыбается.
- Ну, мать! Накормила…
Ковыряя спичкой в зубах, бросает
– Пойду, прилягу.
Общеизвестна тяга сильного пола к отдыху после обеда. Она не вызывает у второй половины никаких претензий,ей приходится мириться с ролью домработницы, а не желанной и любимой, с которой нужно просто поговорить о том, как ей трудно с детьми, пожалеть ее, ласково прижать к себе. Быт – этим все сказано. Она моет посуду, стирает крошки со стола, вздыхая, смотрит в окно, за которым белый снег, за которым город со своей торопливой, многообещающей, красивой и нет - жизнью. Она думает о том, что как-то все не правильно в ее судьбе. Она не может привести мысли в порядок - ведь рядом дети,они требуют к себе внимания и заботы,неусыпного, безоглядного внимания…
- Ма-аааа… - притыкается к боку дочка - Ти ч-еее?…
Тепло ее тела почему-то вызывает слезы, они появляются на глазах и скользят по бледной щеке. Одна из них попадает в уголок рта, она соленая.
- Да так Дашенька, ничего - Пойдем к папе...
Отец семейства, разомлевший после сытного обеда, посапывая, дремлет. Его рот приоткрыт. Скуластое лицо, размягченное покоем, лежит на подушке. Под прикрытыми веками иногда двигаются глазные яблоки, кажется, будто в дремотном дурмане, видят что-то. Одна нога его лежит на постели, вторая свесилась на пол. Жена осторожно укладывает ее рядом, стараясь не потревожить мужа. Он ворочается , бессвязно бормочет.
В соседней комнате за стеной слышится приглушенный кашель деда номер один, звук включенного телевизора. Сумерки вползают через шторы. Темнеет.
Подходит бабушка, баба Валя. Внук и внучки бегут к ней, натыкаясь, друг на друга. Каждый старается выкрикнуть громче всех.
- Моя баба. Моя!…
Лишь малыш, не умея разговаривать, издает вопль и, отталкивая сестренок, просится на руки.
- Так, что за бардак? - вопрошает бабушка и берет внука на руки. Тот успокаивается и льнет лицом к ее плечу.
Девочка-женщина собирается на работу мыть полы. Уставшая она едет поздно домой на автобусе или ждет мужа.
Часов в восемь приходит дед номер два. Дед наводит порядок; собирает игрушки, убирает бумажки, метет пол и, переодевшись, ждет маленькую женщину. Она его дочь. Это он привез ее в другой город. Он верил, что все будет хорошо, что жизнь наладится и станет иной, чем она была прежде, когда он остался с двумя детьми один. Когда дети подросли, дед номер два решил менять жизнь. Хотелось как лучше, думал он. Пять лет прошли незаметно, но ничего не изменилось, ни птицы-удачи, ни счастья ему так и не встретилось. Дед номер два почти ничего не умеет. Он умеет лишь думать и от этих дум страдает. Он замкнутый и немногословный, обходит людей стороной. Часто, за свою жизнь, приходилось платить за общение, до сих пор ожоги и раны на душе и сердце остались, не рубцуются видно такие раны.
Часам к десяти вечера затопало, забегало. Детишки никак не угомонятся. Малыш карабкается на стул, поближе к кухонному столу, хватает ложку, пытается набрать в нее лежащую в тарелке толченую картошку. Как обычно, в таком возрасте, он расплачивается падением пищи на замызганную распашонку. Не получается так! Ложка летит на пол, в ход идут ручонки - «в дверь, окошко и трубу немножко» - как в пословице.
Взрослые, громко разговаривая, собираются ко сну, расстилают постели, утихомиривают ребятню.
Девочка-женщина кормит деда номер два. Он молчаливо ест, потупив голову. Ему неловко, что он, взрослый, сидит на «шее» у дочери. Дочь смотрит на него и печально качает головой.
- Папа, папа… - понимая, что ничего лишнего не нужно говорить,она идет в комнату, в которой они спят, и стелит деду номер два на пол старую шубу, огромную подушку, одеяло. На полу жестко и прохладно. Отужинавший дед номер два ложится, мечтая лишь о том, что бы поскорее уснуть и забыть о реальности, которая его окружает. Забыть о запахах квартиры, о шуршащих среди ночи мышах под половицами, бранящихся соседей с четвертого этажа, шума открываемого крана в ванной, который громко гудит, звука капель на кухне, всхлипывания засыпающих детей, мыслей и образов в голове, которые не дают ему покоя днем.
Все замирает, лишь на улице слышно как метет снежная поземка…
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
