...и, конечно же, – уютнейший и обширнейший письменный стол с куполами чернильниц, купидонами пресс-папье и небрегающими строгих форм стопами удивительных книг, подле коих – бронзовые ножницы с именем, а лаконичная пепельница из лакового гранита соседствует с начищенным кубком для карандашей и спичечницей в лапках и патине. Обильный пространством и всё-таки уютный письменный стол – маленький домашний Страстной бульвар, место для памятника и, напротив, памятник сам, среди подробностей. За письменным столом не пишут – на нём Памятник, который может быть как раз заслонён Бюстом, требующим иных совершенно ритмов и рифм, – но Памятник непременно есть, он аристократично обязателен в полупоклоне своём, даже если выглядывает из-за Бюста или задвигается за Портрет в стальной рамке, на Памятнике отдыхают глаза от подлостей чужих и собственных, ему можно подмигнуть облегчённо – Бюст серьёзен, а Портрет – прост! Но Памятник есть всегда! Он любим диктаторами письменных столов, он невероятно ловко и разумно вписывается в канцелярщину сукна и тяжеловесность нарочитой беспорядочности, несмотря даже на вольнодумные бакенбарды и аккуратную игривость железных пальцев, а вдруг – и благодаря им. И ещё – памятник необходим! Крайне, всерьёз, откровенно, вот так!.. Любовное чувство к нему пропускает цензура, покойная и непрерываемая ни на один день цензура чернильниц и кофейных чашечек.
Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою
любовницу – из чистой показухи.
Он произнес: «Теперь она в Раю».
Тогда о нем курсировали слухи,
что сам он находился на краю
безумия. Вранье! Я восстаю.
Он был позер и даже для старухи -
мамаши – я был вхож в его семью -
не делал исключения.
Она
скитается теперь по адвокатам,
в худом пальто, в платке из полотна.
А те за дверью проклинают матом
ее акцент и что она бедна.
Несчастная, она его одна
на свете не считает виноватым.
Она бредет к троллейбусу. Со дна
сознания всплывает мальчик, ласки
стыдившийся, любивший молоко,
болевший, перечитывавший сказки...
И все, помимо этого, мелко!
Сойти б сейчас... Но ехать далеко.
Троллейбус полн. Смеющиеся маски.
Грузин кричит над ухом «Сулико».
И только смерть одна ее спасет
от горя, нищеты и остального.
Настанет май, май тыща девятьсот
сего от Р. Х., шестьдесят седьмого.
Фигура в белом «рак» произнесет.
Она ее за ангела, с высот
сошедшего, сочтет или земного.
И отлетит от пересохших сот
пчела, ее столь жалившая.
Дни
пойдут, как бы не ведая о раке.
Взирая на больничные огни,
мы как-то и не думаем о мраке.
Естественная смерть ее сродни
окажется насильственной: они -
дни – движутся. И сын ее в бараке
считает их, Господь его храни.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
