Оренсити. Город Оренбургской губернии. Естественно, третьей планеты от солнца. Холодное, но солнечное утро. Легкий и непрерывный ветерок щекочет желтые колосья степей. Осень. Город еще спит.
Два больших грифа сидят на проводах и смотрят, как дорогу переползают 2 нереально огромных размеров гадюки. Как попали сюда и чем питаются эти птицы, никому неизвестно.
2-й гриф (тот, что моложе и глупее) первому:
- может, клюнем их? А, батя?
Первый гриф (тот, что больше и безобразнее) отвечает:
- клюнем. Клюнем, сынок, но не сегодня. Не сегодня. И не называй меня так вульгарно.
- но, батя, как же мне тебя называть?
- Отец
- отец?
- да.
- что за слово такое странное «отец»? и звучит как-то нелепо.
- звучит нормально. Ты просто не привык к нему.
- и не привыкну. Ты же батя мне. Чего ж я тебя отцом называть буду?
- ну, вот опять раздул трагедию. Ну, что тут трудного? Я что прошу чего-то нереального? Космическую станцию построить?
- ты батя, и точка. А станцию я уже построил (указывает на большое уютное гнездо на ближайшем дереве). Чем тебе не космическая станция?
- да, ты у меня мастер золотые крылья!
В это время гадюки скрываются из виду. 2-й гриф:
- а все-таки жаль, что мы их не клюнули. Я бы с удовольствием впился в их плоть.
- идиот, они же гадюки..
- и что?
- они ядовитые
- подумаешь. Мухоморы тоже несъедобные были.
- мухоморы я готовить правильно уме.
Молчат, долго и не отрываясь глядя на город.
В Оренсити все как обычно. Пару адвокатов, банкир, медсестра, программист. Все они сидят за столом и играют в салочки. Телевизор, стоящий в туалете, работает, радио на кухне молчит. Потолок промокает и обрушивается.
1-й гриф второму
- ночью мне сон странный снился
- чего там было (с абсолютным равнодушием)?
- мне снилось поле. Большое – большое поле. На поле много-много травы, а посередине дуб. На дубе сидит Будда и играет в настольный футбол. А над ним небо. Синее-синее и ни одного облачка. И вдруг, земля переворачивается вверх тормашками и небо превращается в лысину Владимира Ильича. И Будда шагает по его темени и поет песню «Стенька Разин». Вот так. Идет по кругу и поет. Идет и поет. Этим сон закончился. К чему бы это?
- не знаю, не умею я сны толковать. Зря мы их не клюнули.
Поднимается и летит к гнезду. Первый нехотя взлетает за ним. Взмах его крыльев огромен и впечатляет пытливый взор уличных зевак. Они не работают, они не учатся, они беспечно шагают по улицам и наблюдают подобные картины.
Солнце прогуливается по Оренсити, нежно дотрагивается до колосьев, исчезает за границей разума.
Шоссе. Середина дороги. Гадюки найдены раздавленными…
26. 09. 2006 г.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
